Последние годы канцлерства одного из крупных царских дипломатов XIX в. – Александра Михайловича Горчакова (1798 – 1883) – мало кому известны и непосредственно, по документам, никем еще специально не изучались. Впрочем, и вся дипломатическая деятельность Горчакова ждет исследователя, который поднял бы богатый и весьма поучительный для истории дипломатии архивный материал.
А. М. Горчаков, министр иностранных дел с 1856 г. и с 1867 г. государственный канцлер, – типичный представитель сановной бюрократии. Он получил воспитание в Царскосельском лицее, где учился вместе с А. С. Пушкиным, принадлежал к плеяде блестящей великосветской молодежи времен «либеральной эры» Александра I. Напомним отзыв о нем А.С. Пушкина: «Питомец мод, большого света друг». Его первыми впечатлениями на дипломатическом поприще были конгрессы в Троппау, Лайбахе и Вероне (1820 – 1822), проводившие постановления Священного союза. Шефом Горчакова долгое время являлся Нессельроде, его современниками были Талейран и Меттерних, он вращался в обществе высокородных дипломатов, где безукоризненные манеры, безупречная французская речь и тонкое остроумие сочетались со значительной долей аристократического невежества и твердой уверенностью в том, что судьбы народов и государств решаются искусной дипломатической игрой в тайниках министерских канцелярий. Ему поэтому нетрудно было прослыть либералом. Он сделал успешную карьеру дипломата в Лондоне, Риме, Берлине, Флоренции и Вене, прежде чем стал министром иностранных дел России в 1856 г., можно сказать, на следующий день после падения Севастополя и краха режима Николая I. Не будучи крупным политиком – таким в его время не находилось места в царской России, – он все же был достаточно умен и ловок, чтобы понять, что лучшей политикой для России является осторожность, и прикрыл эту политику удачной фразой: «La Russie ne boude pas elle se recueille» («Россия не сердится, она собирается с силами»). [412]
Цель его дальнейшей деятельности состояла в том, чтобы поддерживать авторитет ветшавшего абсолютизма. Он не раз искусно выходил из больших международных затруднений. Его знаменитые «фразы», блестящие циркуляры и ноты, написанные изящным французским стилем, создали ему известность в Европе. Но дипломатические победы его были весьма сомнительны, и всю его деятельность едва ли можно назвать успешной. Причина этого связана не столько с его искусством дипломатии, сколько с объективной обстановкой: политика западноевропейских держав лучше, чем политика отсталой экономически России и русского абсолютизма, отражала восходящее движение капитализма, более сильного и более влиятельного на Западе, чем в России.
В царской России министр иностранных дел, даже будучи ловким дипломатом, как Горчаков, далеко не всегда мог нести ответственность за внешнюю политику, которой он руководил. Все значительные вопросы внешней политики в конечном счете решались автократором-царем. Самые благоразумные советы, подаваемые министром, оставались втуне, если не одобрялись сверху. Если принять во внимание, что Александр II не отличался ни сильной волей, ни большими способностями к самостоятельному суждению и в то же время заботился о популярности, то станет понятным, что всевозможные закулисные влияния, нашептывания не только ответственных, но и очень часто безответственных «дипломатов» определяли волю царя, перед которой вынужден был склоняться и которую должен был осуществлять, даже вопреки собственным убеждениям, министр иностранных дел.
Именно так обстояло дело в период балканского кризиса 1875 – 1877 гг., русско-турецкой войны и последовавшего за всеми этими событиями Берлинского конгресса. Общее возбуждение, возникшее в России в связи с новым подъемом национально-освободительного движения в среде славянских народов Балканского полуострова, пропаганда славянофилов во главе с Иваном Аксаковым, деятельность славянских комитетов, подрывная по отношению к политике стареющего канцлера работа таких дипломатов, как граф Н. П. Игнатьев и П. Шувалов, – все эти факторы крайне препятствовали осмотрительной, реально учитывающей международную обстановку политике Горчакова. Официальный орган министерства иностранных дел «Journal de Saint-Petersboutg» хорошо передавал впоследствии положение, в котором очутился Горчаков перед русско-турецкой войной: статья, опубликованная по случаю его смерти (27 февраля 1883 г.), отмечала, что эта война «была полным ниспровержением всей политической системы князя Горчакова, казавшейся ему обязательной для России еще на многие годы. Когда война сделалась неизбежной, канцлер заявил, что он может предотвратить создание враждебной коалиции только при двух условиях, а именно: если война не будет продолжительна и если цель похода будет умеренной, без перехода за Балканы. Эти условия были приняты императорским правительством. Таким образом, мы предпринимали полувойну, и она могла привести только к полумиру».
Горчаков был противником , и не его вина, что начатая в явно враждебной по отношению к России атмосфере, созданной главным образом Австрией и Англией, подогреваемая жаром славянофильских речей, [413] с одной стороны, и подстрекательством Бисмарка, с другой, русско-турецкая война увлекла русское правительство дальше тех пределов, в которых горчаков гарантировал успех. Результатом было дипломатическое поражение России на Берлинском конгрессе, окончательное сближение Германии с Австрией (двойственный союз 1879 г.) и довольно двусмысленная позиция России в восстановленном в 1881 г. пресловутом «Союзе трех императоров». Будучи противником войны в 1876 г., Горчаков был противником и этого «Союза» 1; задолго до окончательного объединения Германии под главенством Пруссии он считал необходимым сближение России с Францией. Вскоре после Берлинского конгресса, осенью 1879 г., в беседе с корреспондентом французской газеты «Soleil» он советовал Франции быть могущественной и сильной в отношении Германии 2. Это замечание русского канцлера вызвало припадок ярости у Бисмарка, прекрасно понимавшего, какого врага он имеет в лице Горчакова. «Союз трех императоров» был признан желательным без ведома Горчакова и затем заключен вопреки его советам, согласно которым Россия должна была остаться свободной от всяких обязательств. Фактически после Берлинского конгресса Горчаков уже не был руководителем внешней политики России, а его роль на Берлинском конгрессе свелась к тому, чтобы без ущерба для чести своего правительства выйти из весьма затруднительного и неприятного положения, в которое попало это правительство, пренебрегшее советами и настояниями опытного дипломата.
Задача данной статьи заключается в том, чтобы на основании документов показать позицию самого Горчакова, его политику, в отличие от политики русского правительства, в этих двух важнейших вопросах дипломатии России 70-х и 80-х годов.
Чрезвычайно интересными для истории последних дипломатических актов Горчакова являются два документа, идущие непосредственно от Горчакова и хранящиеся в настоящее время в Архиве внешней политики России в Москве. Это – большая докладная записка, озаглавленная «Берлинский конгресс перед русским общественным мнением», без даты и подписи, и «Общий обзор русско-германских отношений» за вторую половину XIX в., хронологически и тематически тесно связанные друг с другом.
Первая находится в так называемом Секретном архиве министра иностранных дел за 1881 г., под № 8 в особом конверте с надписью: «Письма и записки государственного канцлера к государыне императрице Марии Александровне, возвращенные через д. т. с. барона Жомини 21 и 22 мая 1882 г. бывшими секретарями ее величества и душеприказчиками». В конверте – опись документов. Записка стоит на четвертом месте. Экземпляр писан не от руки, а воспроизведен литографски. Однако последнее обстоятельство вовсе не говорит о том, что записка была напечатана в большом количестве экземпляров. Министерство иностранных дел в 80-е годы прибегало к литографскому камню, когда нужно было воспроизвести документ в 4 – 5 экземплярах, даже если это был весьма секретный документ, [414] как в данном случае. Дату записки легко установить. На бумаге имеется отметка о регистрации канцелярии императрицы: 25 сентября 1880 г. за № 1854. Если вспомнить, что императрица Мария Александровна умерла 22 мая того же 1880 г., то станет ясным, что записка могла быть написана не позже первых месяцев 1880 г., а вероятнее всего, в 1879 г., и все ее содержание наполнено непосредственными впечатлениями о только что закончившимся Берлинском конгрессе. По содержанию это – апология деятельности Горчакова на конгрессе, но кем она составлена, сказать трудно.
Вообще судьба записки не лишена некоторой загадочности. Что ей предавали большое политическое значения в кругах, от которых непосредственно зависела внешняя политика России, не подлежит никакому сомнению. Может считаться несомненным тот факт, что она представлена была царю и царице Горчаковым. Ближайший помощник Горчакова барон Жомини, возвративший ее после смерти Марии Александровны вместе с другими бумагами в министерство в качестве бумаг своего бывшего шефа, знал, что он делал. Знало, что делало, и министерство, спрятав эту бумагу в секретный архив министра и, следовательно, сделав из нее секрет в секрете, так как все бумаги, попадавшие в архив, и без того становились секретными.
Но в записке есть нечто такое, что говорит против непосредственного авторства Горчакова. Во-первых, она написана не на французском языке, как тогда полагалось, а на русском. Во-вторых, она критикует политику правительства в целом, что было бы неудобно делать самому Горчакову, ибо, как ни мало соглашался Горчаков с той политикой, которую он принужден был осуществлять, он все же ее осуществлял, следовательно, отвечал за нее, не будучи с ней согласен. Мое предположение таково: записка составлена одним из политических друзей Горчакова, может быть, по почину последнего, и подана Горчаковым царю. Старый канцлер таким путем еще раз доводил до сведения царя о своих взглядах и несогласиях с принятой линией политики в записке, исходящей якобы от частного лица, находил наиболее удобную форму для критики более свободной, чем это допускало его положение.
Мысли этой записки почти совпадают с основными положениями статьи в «Journal de Saint-Petersburg» за 1883 г., когда после смерти канцлера была дана характеристика всей его деятельности, но записка, составленная для весьма немногих, гораздо богаче по содержанию, устанавливает ряд интересных фактов и, что самое главное, подводит итоги политической мысли Горчакова. И когда читаешь этот замечательный документ с собственноручными пометками и замечаниями Александра II, написанными дряблой, почти женской рукой царя, перед глазами невольно встает образ большого русского дипломата, каким был Горчаков, которому, однако, пришлось делать малые дела, исправлять чужие грехи, штопать чужие прорехи».
Но даже и эти «малые дела» служат опровержением распространенного утверждения, будто царское правительство можно было толкнуть на любую глупость, поманив его Константинополем и проливами. Россия готова была оставить и Константинополь, и проливы в руках слабой Турции, но не могла бы примириться с тем, чтобы проливы попали в руки сильной [415] европейской державы, которая получила бы эти ключи от черного моря и вместе с тем имела бы в своем распоряжении рычаг для давления на русское правительство.

*

«Берлинский конгресс был встречен как давно желанный исход теми русскими людьми, которые, взвешивая цели и средства, с самого начала не увлекались войной, – так начинается записка. – Но нельзя скрывать от себя, что в массе русского общества он скорее был принят как поражение, нежели как торжество. Думали стоять у разрешения восточного вопроса, а вместо того обрели только новую отсрочку. Провозгласили освобождение сродных нам племен, а затем большую половину их опять отдали врагам. После блистательнейших побед делаются непонятные для публики уступки, победитель как будто сам отдает себя на суд и превращается в обвиненного. Стоило ли приносить столько средств и проливать столько крови для достижения подобных результатов?»
Так думало большинство русского общества, в котором газеты хором и на разные лады возбуждали воинственный пыл, представляя всякое соглашение как постыдное отступление. Нет сомнения, говорит автор, что это недоразумение следует приписать отчасти знанию как собственных сил, так и сил противников. «Многие до сих пор готовы еще думать, как во время оно, что мы всех закидаем шапками». Но главная причина недоразумений – «нелепости тех понятий, с которыми русское общество ринулось в войну. Теперь, когда гром оружия сменился по крайней мере временным роздыхом, настала пора свести свои счеты. Необходимо выяснить себе свое положение, свои интересы, свои цели и свои средства. Прожитое в недавнем прошлом должно послужить нам уроком для будущего».
Такова задача записки. Автор рисует сначала обстановку, в которой подготовлялась и возникла война, для того чтобы потом объяснить ее неприятные для царской России последствия.
Как это ни кажется странным, замечает автор, но многие русские люди увлекались войной с чисто филантропической точки зрения. Болгарские ужасы (резня болгар турками) возбудили в них негодование, и они готовы были жертвовать всем, чтобы помочь страдающим братьям, но «война и филантропия всегда были и будут две несовместимые вещи. Была и другая струна, боле созвучная русскому сердцу, – струна патриотическая. Утверждали и утверждают, что освобождение восточных христиан составляет историческое призвание русского народа. С редким единодушием этому взгляду вторили и консерваторы, и либералы. Одни видели в этом деле религию, другие – свободу, третьи – славу отечества. Но мало кто видел в нем политику». А когда в политическом вопросе в виде довода ссылаются на призвание народа, «можно почти наверняка сказать, – замечает автор записки, – что тут кроется не политика, а декламация». «Соединение смутной филантропии со смутным честолюбием – вот что произвело то опьянение, которое постигло русское общество перед последней войной». «К сожалению, правительство вместо того, чтобы все разъяснить, из политических соображений поддерживало и разжигало [416] эти настроения. А в результате, когда был заключен благоразумный мир, публика в нем ничего не поняла и накинулась на тех, которые обманули ее ожидание. Правительство нашло противников в тех самых газетах, которые оно всего более поощряло (т. е. славянофильских и им близких. – С. С.). Оно принуждено было закрыть те комитеты (славянские. – С. С.), которые служили ему орудиями. Правительства нуждаются в настоящее время в общественной поддержке; но серьезную поддержку может дать только общество с трезвым взглядом и с ясными понятиями. Когда же всякий смысл затемняется смутными стремлениями и фантастическими притязаниями, правительство рискует вместо политической поддержки получить вовсе не политическое направление. Оно легко может быть увлечено общественным мнением гораздо далее, нежели оно само думало идти. Это отчасти и случилось в последнюю войну».
Но в правительственных кругах были сторонники войны, полагавшие, что к освобождению восточных христиан Россию толкают ее прямые интересы и что данный момент очень удобен, так как никто в Европе не может оказать России серьезного сопротивления. Но так ли это? Какие интересы могла иметь Россия на Востоке? «Ни один здравомыслящий русский не думает о завоевании Турции и о присоединении себе Константинополя. Такое расширение было бы не усилием, а ослаблением России. Центр тяжести перенесся бы с севера на юг, в нерусские земли. Через это владычествующая народность потеряла бы свою особенность и неизбежно получила бы второстепенное место. Россия превратилась бы в нечто, подобное древней Римской империи, которая, безмерно расширив свои пределы, пала от внутреннего расслабления. Если Россия должна оставаться Россией, она не может сойти со своего места и стать у Средиземного моря».
Александр II подчеркнул весь это абзац и написал: «Совершенно справедливо».
«Столь же мало желательно и образование подвластных России государств на балканском полуострове».
Александр II согласился и с этим утверждением, написав против этой фразы: «Тоже».
Вассальные отношения всегда ненадежны. «В подчиненных они возбуждают неудовольствия, в соседях соперничество, а от господина они требуют постоянного напряжения сил, которому не соответствуют получаемые выводы. Они уместны в Азии, но не в Европе. Здесь вассальные отношения должны заменяться свободным влиянием, торговыми и политическими трактатами. «К этому-то может и должна стремиться Россия в отношении к турецким христианам».
Царь согласился и с этим, написав кратко: «Да».
«Балканы являются законной сферой влияния России. Здесь находятся проливы – ключ к Черному морю, и для России небезразлично, в чьих руках этот ключ находится. Россия все время двигалась на юг и принуждена была бороться с Турцией; естественно, что она искала опоры у турецких христиан, чтобы ослабить врага и окружить себя мелкими государствами, состоящими более или менее под ее влиянием. Не филантропические цели, которые могли служить только предлогом для вмешательства, [417] не идейное призвание, о котором история ничего не ведает, а прямые и законные политические интересы возбуждали русских государей следовать этой политике…». «Да», – написал Александр II.
«При этом Россия вовсе не должна стремиться теперь же к окончательному разрушению Турецкой империи и изгнанию турок из Европы. Преждевременное изгнание турок было бы не концом, а началом восточного вопроса, ибо тут только возникли бы бесчисленные затруднения от незрелых и сталкивающихся друг с другом стремлений освобожденных народов, к чему присоединилось бы неизбежное соперничество европейских держав, желающих каждая иметь свою долю влияния на государство».
«Справедливо», – заметил царь на полях против этого рассуждения.
А так как интересы России состоят вовсе не в том, чтобы владычество Турции заменилось непосредственным вмешательством европейских держав, то прямая ее выгода заключается в сохранении Оттоманской империи до тех пор, пока в силу естественного хода вещей и внутреннего развития подвластных племен это дряхлое тело само собою не развалится и не уступит место более свежим элементам. Отсюда автор делает важный вывод: «Настоящая политика России в восточном вопросе должна состоять не в ускорении разрешения, а в спокойном выжидании».
Таким образом, «с самого начала мы не дали себе отчета, куда мы идем и чего мы должны желать». Столь же мало было выяснено и то, что другие европейские державы могут и чего не могут допустить. Положение России перед войной, действительно, было таково, что она многое могла на себя взять. Вследствие франко-прусской войны она силою вещей сделалась вершительницей судеб Европы. Побежденная Пруссией Франция не была достаточно ослаблена для того, чтобы Пруссия могла чувствовать себя совершенно в безопасности. Обе стороны дорожили союзом России, и ни одна из них не сделала бы шага против нее. Австрия же одна никак не решилась бы выступить против умеренных желаний России. Хотя ее интересы на Востоке состояли вовсе не в освобождении подвластных Турции племен, а напротив, в сохранении Оттоманской империи, которая служила ей гарантией против собственного ее разложения, однако она только в крайнем случае решилась бы на деятельную политику в восточном вопросе. Хотя политика Германии заключалась в том, чтобы вытолкнуть по возможности Австрию на Восток, а политика Австрии, наоборот, направлена была к сохранению своего значения в Германии, все же каждый воинственный шаг Австрии на Восток был сопряжен с величайшим риском. Поэтому Австрия и вошла в «Союз трех императоров».
Однако при всех расчетах была забыта страна, которая имеет на Востоке столь же, если не более, существенные интересы, чем Австрия и Россия, и с которою поэтому надо было прежде всего поладить, а именно – Англия. В глазах англичан необходимость существования Турции для европейского равновесия издавна считалась непреложной истиной. С проведением Суэцкого канала значение Турции для английских интересов, можно сказать, еще более усилилось. А между тем вместо своевременной сделки с Англией последовало оскорбление самолюбия, самый плохой способ в политике. Все дело вели три союзные державы, а английскому правительству документы посылались только для подписи. Немудрено, что [418] в этой подписи было отказано. Впоследствии английские министры заявляли, что оскорбленное самолюбие нисколько не повлияло на их решение, но самое раздражение, которое высказывалось в их речах, обнаруживало тайную причину злобы. В конце концов Англия и Россия превратились в двух врагов, без всякой притом нужды и к видимому вреду обоих народов. Правда, во всем этом виновата не одна Россия. Часть вины лежит и на Англии, но от этого не легче.
Такова была обстановка накануне войны. Началась война. Успехи русского оружия превзошли все, что можно было ожидать. Преобразование русского войска показало, что оно может соперничать с любой европейской армией. Это одно могло вознаградить патриотические чувства за все жертвы, принесенные в этой войне. Турция была раздавлена и просила мира. Россия могла предписать ей какие угодно условия. Но и тут «филантропическая фантастика», взяла верх над чувством действительности. Когда, говорит автор записки, в 1829 г. наши войска двинулись на Балканы, «в советах императора Николая I было решено заключить весьма умеренный мир». В то время Европа, так же как и теперь, недоверчиво следила за каждым нашим шагом и готова была вступиться, если бы мы вздумали делать радикальные перемены на Востоке. Но условия Адрианопольского трактата были таковы, что ими никто не интересовался. Не только мир был упрочен на 25 лет, но Россия сделалась на некоторое время ближайшим союзником Турции. Не то получилось теперь». Филантропические увлечения, которые господствовали в начале войны, и тут взяли верх над политическими расчетами. По Сан-Стефанскому миру Турция продолжала существовать лишь по имени. «Внезапно создавалась государство с пятью миллионами жителей, которое по своему центральному положению становилось господствующим на Балканском полуострове. Всякий понимает, что Болгария сама по себе слишком мала, что за нею стоит Россия, которая одна могла ее поддержать и которая через это приобрела преобладающее влияние в этих странах».
Подобная комбинация, продолжает автор записки, едва ли была выгодна самому победителю. Поддержание новорожденного государства, географически разобщенного с Россией и окруженного ненавидящими его соседями среди враждебной к нему Европы, потребовало бы беспрерывно новых усилий и жертв. На это нужен избыток средств, которыми Россия не располагает. А между тем, «преувеличивая значение слабейшего племени, мы тем самым возбудили против себя сильнейших». После Сан-Стефанского договора не только европейские державы, но и греки и румыны сделались нашими врагами. Сама Сербия обратилась к Австрии. «Сан-Стефанский договор совершено приходился по вкусу тем воинственным мечтателям, которые с самого начала проповедовали поход против Турции во имя филантропии, либерализма и признания России, но тут-то и оказалось, что эти газетные ярлычки служат плохими руководителями в политике. С ними легко сбиться с дороги и после неимоверных подвигов завязнуть в болоте». Так и случилось. «Чтобы поддержать заключенный с Турцией трактат, приходилось начать новую и более опасную войну, на этот раз уже не с дряхлой Турцией, а с европейскими державами, с Англией, вероятно, и с Австрией, которая после заключения с нею сделки вовсе не [419] ожидала подобных условий, и притом без денег, союзников, с утомленной армией, с истощенными запасами…».
События ближайших шести лет показали, что автор записки во многом был прав. Царскому правительству не по плечу было решить такие вопросы, как вопрос Восточный. В борьбе против Турции оно принуждено было поддерживать национально-освободительное движение славянских народов, которое оказывалось союзником вследствие наличия общего врага. Но как могло оно долго мириться с движением, которое было весьма демократично и ставило своей целью политическую самостоятельность своей страны? Пытаясь в своих внешнеполитических целях прибрать его к рукам, царизм неизбежно встречал самый решительный отпор. Балканские славяне питали горячую благодарность к русскому народу-освободителю и не менее горячую ненависть к царскому правительству, которое, казалось, готово было лишить их плодов только что полученной вожделенной свободы. Вмешательство царизма во внутренние дела Болгарии привело, как известно, к разрыву русско-болгарских отношений в 1887 г.
Но последуем за автором дальше. «В результате своей политики Россия, предписавшая мир раздавленному врагу, находилась в худшем положении, чем прежде. Она готова была проливать все новые и новые потоки крови для своих человеколюбивых целей. Русскому обществу толковали на все лады, что победителю позорно отдавать себя на суд Европы, что воевать можно и на бумажные деньги, что средства у нас громадные, что Англия готова развалиться, что Австрия не посмеет шевельнуться».
К счастью для России, русское правительство не поддалось этой агитации. С Англией была заключена конвенция, которая повела к Берлинскому трактату. Турции возвращена возможность существования. Болгария была поставлена в условия, которые, ограничивая ее задачи, создают центр для ее развития. Остальным христианам гарантирована административная автономия. Наконец, Россия сделала уступки в Малой Азии. С почвы филантропии решение вопроса было перенесено на единственную возможную почву политики. Патриоты были поражены, как громом. На дипломатию посыпались упреки. Ее обвиняли в том, что она своею податливостью и неспособностью уничтожила плоды наших побед и сделала тщетными все принесенные Россией жертвы. Но… следует сказать, что если трудно сохранить умеренность в торжестве, то еще труднее, сделавши ложный шаг, возвратиться снова нам прямую дорогу. Нужно значительное нравственное мужество для того, чтобы, будучи победителем, ввиду ясно осознанной цели дать видимое торжество противнику, идти наперекор возбужденному общественному мнению и вместо поздравлений и рукоплесканий пожинать одно неудовольствие. Г о с у д а р с т в е н н ы е л ю д и, з а к л ю ч и в ш и е Б е р л и н с к и й т р а к т а т, н е с о м н е н н о, п о т е р я л и в Р о с с и и п о п у л я р н о с т ь, н о о н и и м е ю т п р а в о н а б л а г о д а р н о с т ь р у с с к о г о ч е л о в е к а (разрядка автора записки. – С. С.), который трезво смотрит на вещи и ищет в политике не покупаемых потоками крови филантропических мечтаний, а действительно достижимых целей при возможно меньшем кровопролитии. Русское правительство может со спокойной совестью сказать, что если после блистательных побед оно решилось на значительные уступки, то сделало это для блага России… [420]
Тем не менее ложный шаг не обошелся нам даром. Не говоря уже о Болгарии, о которой ничего наперед сказать нельзя, что мы имеем в результате войны? Австрия получила в Боснии и Герцеговине крепкую военную позицию. Англия заняла Каир и гарантировала азиатские владения Турции. Отныне мы не можем сделать шага, не столкнувшись с нею. В сущности ничего не мешает ей занять и самый вход в Дарданеллы, т. е. запереть нам Черное море, когда ей угодно. Если есть аксиома в политике, так это та, что лучше иметь слабого соседа, чем сильного. Поэтому главная цель русской политики в восточном вопросе должна состоять в устранении, по возможности, европейского вмешательства. А этого можно было достигнуть только путем умеренности и выжидания…». «Последняя война привела к противоположному результату: мы вызвали вмешательство Европы и вместо слабого соседа приобрели сильных. Шаг сделан громадный, но не в нашу пользу. Те, которые проповедовали бескорыстную политику, могут себя утешить; но истинные друзья отечества, которым дорога русская кровь и русские деньги, должны с некоторой грустью смотреть на этот естественный плод ложно понятой филантропии».
Приобретение Карса и Батуми едва ли в состоянии уравновесить эту перемену отношений. При таких условиях единственное, чего можно желать, – это чтобы зло не усилилось повторением прежней ошибки. Но уроки прошлого не вразумили русское общество. «Чем больше было разочарование при заключении мира, тем пламенное многие желают возобновления войны с целью возвратить упущенное». Но русское правительство, вместо того чтобы рассеять «эти мечтания», само содействовало их распространению. «Может ли русское общество серьезно относиться к заключенному миру, когда в правительственном сообщении говорится, что это не более как роздых («Правительственный Вестник», 27. VII. 1878. – С. С.). Такого рода заявление возбуждают только подозрения в нашей искренности, недоверие к данному слову. Если же это не более как поблажка возбужденному общественному мнению, то нельзя не пожалеть о том, что толкователи намеренно оставляют его на ложной дороге…».
Автор делает вывод: «Истинная политика России в восточном вопросе теперь, как и прежде, состоит не в ускорении развязки, а в осторожном выжидании. Время будет действовать на нас, если мы не станем портить его действия излишней торопливостью и желанием разыграть роль, которая принадлежит не нам одним, а совокупности исторических сил, управляющих судьбою современного человечества. В настоящее при напряженном состоянии Европы деятельная политика на Востоке могла бы произвести только всеобщий пожар, который потушить мы были бы не в силах. Горючих материалов накопилось так много, что малейшая искра может вызвать взрыв. Мы же сейчас слишком слабы. Внутренняя наша скудость в людях и средствах слишком известна. Преобразования нынешнего царствования создали форму, в которой может развиваться свободное общество, но нужно еще долгое время, прежде нежели эта форма наполнится содержанием. Правительство может значительно ускорить этот процесс разумным направлением умственных и материальных сил народа, но именно для этого необходимо, чтобы оно устремило свое внимание не столько на внешние, сколько на внутренние вопросы. Внешние же войны, истощая [421] средства страны, двигают нас в этом отношении не вперед, а назад. Если при этом в умственной области, вместо того, чтобы воспитывать понятия, народа, они возбуждают в нем только хаос случайных представлений, то какая от них польза? Ни в положительном, ни в отрицательном отношении мы в настоящее время не можем желать войны, – в положительном потому, что ничего от нее не приобретем, а многое можем потерять, в отрицательном потому, что ни в правительстве, ни в обществе ничего не выработалось такого, что могло бы получить толчок от внешних потрясений. Поэтому мы не можем и сочувствовать иной политике, кроме политики мира. России довольно дела у себя дома. Займется ли она этим делом или нет, это другой вопрос. Во всяком случае, от внутренней ее крепости будет зависеть историческая ее роль».

*

Период горьких разочарований, принесенных Берлинским конгрессом, был вместе с тем временем дипломатической изоляции, временем критического пересмотра прошлых ошибок и страха пред будущим. Сближение между Германией и Австрией стало свершившимся фактом в виде действенного австро-германского союза. «Старая дружба» России с Пруссией и Германией никогда не вызывала столько сомнений, как именно теперь, после «честного маклерства» Бисмарка на Берлинском конгрессе. Тем не менее русское правительство опять начинало склоняться к дружбе с Германией, боясь остаться в полном одиночестве, казавшемся ему возможным, особенно в тот момент, когда события снова поставят на очередь Восточный вопрос, и в особенности вопрос о проливах. Через посредство двух русских дипломатов – Сабурова и Орлова – Бисмарк дал понять русскому правительству, что и он не прочь восстановить прежние добрые отношения, не преминув при этом лягнуть своего врага Горчакова, в котором он вполне основательно видел главное препятствие для осуществления своих планов 3.
Решение Петербурга начать переговоры с Бисмарком в 1879 г. было принято в отсутствие Горчакова, который в это время лечился в Бадене. Когда он вернулся, то заявил о своем несогласии. Когда мы видели, он рекомендовал русскому правительству в Восточном вопросе политику «спокойного выжидания» и вполне последовательно считал возможной и желательной политику свободных рук в отношении Германии. Поэтому Горчаков был против восстановления «Союза трех императоров». «Россия, сказал канцлер царю, – должна быть свободной от каких-либо обязательств. Я Вас предостерегал от них, Ваше Величество, в последние четверть века; я теперь слишком стар, чтобы менять свои убеждения» 4.
Но решение было уже принято, и канцлеру не оставалось ничего другого, как примириться с фактом. Он постарался лишь прочесть новому послу в Берлине Сабурову нотацию и предупредить о том, что надо быть осторожнее [422] с Бисмарком, Горчаков одновременно воспользовался удобным случаем для того, чтобы снять с себя ответственность за многие не им содеянные прегрешения. Так появилась на свет большая инструкция новому русскому послу в Берлине Петру Александровичу Сабурову, горячему стороннику сближения с Германией.
Эта инструкция написана бароном Жомини, редактирована Гирсом и подписана Горчаковым. Барон Жомини находился целиком под влиянием канцлера. Его всегдашней обязанностью было облекать в изящную литературную форму принципы политики своего министра. Жомини умел это делать с большим искусством и тактом. На этот раз он стоял перед трудной задачей. Надо было не только наставить посла, как наилучшим образом выполнить поручение, с которым не был согласен его стареющий шеф, но и показать между строк, что печальный конец блестящей дипломатической карьеры шефа объясняется неустранимым ходом событий, лежавших вне воли канцлера и предвидения человеческого разума. Дипломат превратился в историка, политик – в мыслителя. В результате получилось историческое произведение на тему «Русская монархия и объединение Германии», написанное одним из главных деятелей этой неприятной для русской монархии истории.
Приложенный к инструкции Сабурова № 2 от 8 февраля 1880 г. «Общий обзор» (Consideration generale) устанавливает общие точки зрения на «наши прошлые, нынешние и будущие отношения к Пруссии-Германии, отношения, созданные Историей» (с прописной буквы! – С. С.). Реалистически-трезво канцлер оценивал трудное положение, создавшееся для России в связи с политическим объединением Германии под главенством Пруссии. «Судьба пожелал, чтобы в тот момент, когда создавались оба государства (т. е. Россия и Германия, – С. С.), у них оказались одни и те же враги: шведы, поляки и позже австрийцы и французы». Но теперь Пруссия превратилась в могущественную Германскую империю, сильную своим единством и мощью. Из этого вытекает задача подвергнуть пересмотру традиции, лежащие в основе прежних и нынешних отношений с Германией.
Союз России с Пруссией создан вековыми политическими ошибками Франции, утверждают Жомини – Горчаков, и эта мысль проходит красной нитью через весь весьма объемистый документ (в нем 56 страниц). Это те самые ошибки, продолжает свое рассуждение Горчаков, которые создали германское единство под главенством императора Вильгельма. Между тем в прошлом Россия всегда поддерживала федерализм в Германии на основе равновесия Австрии и Пруссии и независимость мелких государств. «Лишь такая организация, обеспечивая Германии силы, нужные ей для обороны, но недостаточные для наступления, была целиком в интересах Росси, мира и европейского равновесия». «Вот почему, – заканчивает свою мысль канцлер, утверждая чрезвычайно интересный исторический факт, – в1848 г. император Николай I, несмотря на тесные узы привязанности и родства, решительно воспротивился попытке прусского короля возложить на себя корону Германской империи, предназначенную ему франкфуртским парламентом». Понадобился ряд политических ошибок со стороны Наполеона III, чтобы опрокинуть эту постройку, «возведенную [423] мудростью прошлых поколений, и чтобы заставить нас не только примириться с необходимостью, но и способствовать результату, противному всем нашим традициям». В самом деле, доказывают Жомини – Горчаков, постоянная враждебность Франции к нам при всех переменах французского режима привела нас к пересмотру наших традиций и заставила задать себе вопрос: является ли раздробленность Германии действительно полезной для наших интересов? Она не помешала ни нашествию 1812 г., ни коалиции 1853 г., ни дипломатической компании Европы, поднятой против нас в связи с польским восстанием 1863 г. Германия, ослабленная раздробленностью и бессильная защитить нас от агрессивных действий Запада, оказалась открытой дорогой к нашим пределам. Последняя попытка России сохранить федеративное устройство Германии окончилась неудачей, опять-таки не по вине русского правительства.
При этом Жомини – Горчаков сообщают весьма любопытный факт: попытки, предпринятые Россией в 1866 г., добиться от Лондонского и Парижского кабинетов согласия на совместное вмешательство в дело реорганизации Германии согласно праву держав, гарантировавших договор 1815 г., т. е. федеральное устройство Германии, окончились неудачей вследствие отказа обоих кабинетов. Мало того, после 1866 г. Наполеон III сблизился с Австрией, обнаружив явную политическую недальновидность. Такое сближение означало, что если бы Пруссия не устояла перед соединенными усилиями Франции и Австрии, «мы имели бы перед собой Германию во главе с Австрией, союзницей католической и полонофильской Франции, т. е. политическую комбинацию, самую неблагоприятную для нашей безопасности и для наших интересов. Это убеждение определило позицию, принятую правительством во время войны 1870 г., и в такой мере способствовавшую политическим и военным успехам Пруссии». «Мы, – заключают Жомини – Горчаков, – принуждены были принять последствия ошибок, не нами совершенных, и извлечь из них наибольшие выгоды, какие только мы могли». После «великих событий» (т. е. объединения Германии) положение стало совершено иным. Оно, впрочем, вначале не казалось неблагоприятным. Германия «была озабочена укреплением своего дела» и еще «нуждалась в нас». Но «во всяком случае мы уже тогда предвидели то, что ныне стало уверенностью: что борьба за гегемонию в Германии завершится в пользу Пруссии. Германия – Пруссия будет стараться восстановить тесный союз с Австрией и переместить центр тяжести Австрийской империи, открыв ее коммерческому и политическому влиянию Востока, где она будет авангардом германских интересов».
Именно эта близость между Германией и Австрией заставила царя вмешаться в качестве третьего лица во время свидания германского и австрийского императоров в Берлине в 1872 г. В результате этого свидания установилось «согласие трех императоров», «в которое нас, кажется, снова приглашают войти», – намекает Горчаков, имея в виду переговоры с Бисмарком тогда и теперь. В 1872 г. России, говорится в обзоре, принадлежала главная роль в тройственном союзе. И Германия, и Австрия, и Франция одинаково заискивали у нас: Германия, боясь Франции, Франция в надежде на реванш, Австрия – в страхе перед изоляцией. Теперь все это изменилось. Восточная война ослабила нас на некоторое время. Она повлекла [424] за собой неблагоприятные для нас группировки держав в Европе. Поведение Бисмарка было далеко не безупречным. До войны он забыл о наших услугах, о «Союзе трех императоров». Он старался возможно больше занять Австрию на востоке оккупацией Боснии и Герцеговины, «дабы усилить здесь ее соперничество с нами. Он, конечно, оказал нам кое-какие услуги, но он слишком считался с интересами Англии в ущерб нашим интересам и всякий раз становился на строну Австрии, способствуя таким образом неблагоприятному для нас исходу Берлинского конгресса».
«Поворот Германии в сторону Австрии теперь завершился окончательно, – замечают Жомини – Горчаков, намекая на заключенный в 1879 г. австро-германский союз. – Не будем его обвинять и поддаваться чувству. Бисмарк руководствуется интересами своей страны. Нужно лишь пожалеть, что он ищет их удовлетворения в этом направлении; нужно определить, в какой мере серьезна эта переменам фронта в политике Бисмарка и каковы могут быть последствия этой перемены. Учитывая недоброжелательность русского общественно мнения, Бисмарк боится, что Россия и Франция заключат союз, и, вероятно, это обстоятельство определило смелый поворот его политики в строну Австрии (Zweibung, 1879 г.). Надо узнать, действительно ли он сжег корабли или только производит ловкий маневр, чтобы заставить нас восстановить старинную дружбу на новых основаниях и с присоединением новых гарантий. В последнем случае будущее покажет, на каких условиях мы можем согласиться на это, не передавая в руки Германии свободы наших решений («sans aliener entre les mains de L’Allemagne la liberte de nos determinations»)». Мысль о «свободе наших решений» – излюбленная горчаковская теория.
«Предлагаемая Бисмарком комбинация – соглашение трех императоров – имеет для нас в данный момент лишь ту ценность, что она разряжает атмосферу, грозящую нам опасностями, и обеспечивает нам необходимый для нас в эту минуту мир». Поэтому, не пускаясь в исследование «зыбких пучин» будущего, надо прежде всего определить, какое применение может иметь это соглашение в вопросах текущей политики. Вопросы, которые необходимо решать немедленно, связаны с последней войной, ибо «мы не можем допустить уничтожения ее результатов».
Одновременно посол должен следить «за экономическими, коммерческими и пограничными отношениями». Уже с давних пор эти отношения сделались предметом переговоров между двумя кабинетами, а в последнее время в результате новой политики Бисмарка они приняли острый характер таможенной войны. «Таможенные вопросы имеют в настоящее время первостепенное значение, – поучает инструкция посла, – и могут оказать неблагоприятное влияние на политику обеих держав в их отношениях друг к другу. В русско-германских отношениях они имеют тем большее значение, что границы этих государств соприкасаются на большом протяжении. Увеличение населения и промышленный кризис в русских провинциях, смежных с Россией, способствует тому, что оттуда идет подлинное нашествие разного рода спекулянтов, ищущих добычи в наших пограничных губерниях. Они образованы и трудолюбивы, но не разборчивы в средствах и, будучи поддерживаемы германским правительством, энергично выступающим всякий раз, когда дело касается интересов немцев, [425] они представляют большую опасность как следствие того, что трудно положить предел этому их внедрению, так и потому, что их деятельность вызывает постоянные конфликты». Последнее указание инструкции весьма знаменательно. Вопрос о немецком влиянии и немецких капиталах в пограничной полосе с Германией был пунктом разногласий между русской и германской буржуазией и одним из подводных камней, готовивших крушение «традиционной» русско-германской дружбы.
Таково содержание инструкции 8 января 1880 г. и сопровождающего ее «Общего обзора».
Этот маленький трактат по истории русско-германских отношений с основным на исторических размышлениях прогнозом будущего хорошо передает главные мысли Горчакова и заслуживает самого серьезного внимания. Точны или не совсем точны те фразы прошлого в истории русско-германских отношений, которые приведены в наших документах, – вопрос второстепенный. Важна основная тенденция, а она совершенно ясна. Разочарование в «столетней дружбе» двух дворов заставило авторов документов подчеркнуть, что дружба эта была лишь печальной необходимостью, созданной якобы ошибками французской дипломатии. Горчаков ясно и вполне реалистически представлял себе ход событий и давал полезные на будущее советы (укрепление русско-французских отношений). И если впоследствии мы не раз будем изумляться нелепости русских дипломатических авантюр, то и это объясняется вовсе не недостатком сведущих людей и талантливых политиков в среде русских дипломатов. Беда царского правительства как раз в том и заключалась, что оно не могло не делать ошибок даже тогда, когда его лучшие дипломаты сознавали весь их вред для русских интересов. Такова судьба всякого дряхлого режима, теряющего исторический смысл своего существования.

С. Д. Сказкин