Содержание | Библиотека | Новая и Новейшая история Европы
Яков I и его политические взгляды. - Вопрос о королевской прерогативе. - Королевские притязания и церковь. - Бэкон. - Пример континентального абсолютизма. - Противники абсолютизма. - Бьюкенен. - Лейтон. - Гукер. - Антикварная оппозиция. - Элиот. - Лояльность парламентской оппозиции.
От мнений об англичанах XVII в. мы должны перейти к самим этим людям. Мы должны войти в их душу, присмотреться к их убеждениям, идеалам, настроениям, уяснить основные черты их материальной обстановки, чтобы не потеряться в шумной и сложной борьбе середины века, установить правильную перспективу перекрестных течений. Мы должны подойти к ней с конкретным представлением о состоянии страны в сравнительно спокойные первые четыре десятилетия века.
В середине века столкнулись разные политические партии, верившие разным политическим символам. Партии сложились поздно, в значительной мере в самой борьбе. Взгляды установились до борьбы. Нам нетрудно найти отправную точку. Видным литературным выразителем одного очень важного строя политических идей был сам король, первый Стюарт. Случайность рождения поместила его не на свое место. Король, особенно английский король, из него вышел плохой: получужой англичанам и малоспособный войти в английскую психологию, совершенно не царственный по внешности и образу жизни, ленивый в политике, непоследовательный, расточительный, болтливый, малоспособный ценить людей, совсем не популярный. Но из него вышел бы хороший шотландский, даже английский член университетского колледжа или профессор. Он неглуп, даже остроумен, жизнерадостен, любит охоту, вино, красивых людей, умную беседу, привязчив к тесному кругу близких людей, с хорошо подвешенным языком, педант; он много читает и немало знает, особенно [58] по богословию. Ему очень тяжело входить в подробности дипломатии, администрации, судоговорения. Но, когда ему надо проверить какую-нибудь цитату, он хлопочет о том, чтобы ему доставили из Кембриджа творения отцов церкви, каноны соборов, он роется в этих фолиантах. Он пишет, и с его политическими взглядами мы знакомимся по его собранию сочинений.
Он не англичанин, он шотландец и шотландец с исключительной биографией: сын католички Марии Стюарт и сомнительного отца, король с детства, которому навязали в учителя монархомаха Бьюкенена, выросший с чувством обиды, в борьбе с теократическими притязаниями кальвинистских священников (ministers) и с классовыми притязаниями лордов, в мечтах об ожидающем его величии объединителя двух королевств. Его идеи шире английских: он стоит на великобританской точке зрения, в век религиозных войн не прочь мечтать о соединении церквей и не боится переговоров с Папой. Он медленно приспособляется к английской обстановке. Вначале он прямо шокирует англичан то превышением своей прерогативы (на пути в Лондон без суда вешает карманника), то недостаточным ее применением: выросший в кальвинистской среде, он не верит в свой дар исцелять «королевскую болезнь», отказывается налагать руки на золотушных. Со временем он привык к этому, и, конечно, Шекспир хотел угодить королю, когда говорит в «Макбете» (IV, 3) о даре Эдуарда Исповедника и его переходе к преемникам.
Когда Яков выступает с учением о монархии божьей милостью, в английскую политическую жизнь входит иностранная струя. Яков хотел бы занять такое же положение, как монархи континента. Парламенту 1610 г. он говорит с досадой: «Ведь может же брать пошлину король Франции, Дании, Испании? 11очему же я не могу?» Распустив строптивый парламент 1614 г., Яков жалуется испанскому послу: «Удивляюсь, как мои предки допустили такое учреждение. Я чужой здесь, я застал его здесь, когда пришел; я должен мириться с тем, от чего не могу отделаться». Один раз Яков заявил, что подданный не смеет говорить неуважительно ни о каких «помазанниках», хотя бы находящихся в войне с его собственным государем. Один свой политический трактат он написал еще до 1603 г.: «Истинный закон свободных монархий». Уроки Бьюкенена не пошли впрок. Яков прямо полемизирует с монархомахами. Власть короля не от народа, не от договора. Предок шотландских [59] королей завоевал страну. Король выше закона, может без парламента издавать статуты и указы, может отменять парламентские акты. Подданные должны повиноваться безусловно. Но власть монарха вовсе не чисто фактическая: у нее две опоры. Монарх есть божьей милостью наместник бога, исполнитель божьей воли, лицо мистическое. Подходить к нему и его власти должно с благоговением, почти трепетом. Это зеркало, которое может быть осквернено отражением нечистого созерцателя. В 1616 г. он вразумляет своих судей: прерогатива есть государственная мистерия, «трансцендентная материя», не подлежащая человеческому обсуждению. «Атеизм и богохульство обсуждать, что может сделать бог. Добрый христианин довольствуется божьей волей, раскрытой в божественном слове. Точно так же самомнение и высокое пренебрежение со стороны подданного обсуждать, что может сделать король, утверждать, что король не может сделать того и того. Надо довольствоваться королевской волей, раскрытой в его законе».
Другая опора монархии - легитимность. Право короля есть его прирождённое право. Яков настаивает на этом щекотливом пункте. Яков был правнуком старшей сестры Генриха VIII, а по завещанию Генриха VIII, утвержденному парламентом, престол должен был перейти раньше к потомству младшей сестры Генриха VIII. Вот почему, открывая свой первый английский парламент, он точно спорит с кем-то и заявляет: «Бог, по моему прирожденному праву, в полноте времен предназначил мне это место» (март 1604 г. ). И он почти готов объявить своей собственностью два королевства, которые он объединил. «Что сочетал бог, того пусть не разлучает человек. Я - муж, а весь остров - моя законная жена. Я - глава, а остров - мое тело. Я - пастырь, а остров - мое стадо». В таком же роде речь на сессии 1605 г.: «Я - ваш король, я поставлен править вами, я отвечаю за ваши ошибки». Но он тут же спешит отграничить себя от тирана. Между тираном и легитимным королем большая разница. «Гордый и честолюбивый тиран воображает, что царство и народ поставлены лишь для удовлетворения его желаний и неразумных вожделений; законный и справедливый царь признает, что он поставлен для народного благоденствия».
Яков несколько раз возвращается к этому ряду мыслей. Еще в «Истинном законе» он разъясняет, что «свободная» монархия есть монархия подзаконная: монарх выше своего закона, но он свободно подчиняется ему для примера подданным. [60] Когда в 1606 г. перепуганная пороховым заговором конвокация выступает с учением о безусловном повиновении всем предержащим властям, Яков сдерживает зарвавшихся абсолютистов, учит их уважению к праву. Он отказывается утвердить каноны и говорит об обязанности подданных сопротивляться тирану и узурпатору. Иногда он делает заявления, которые на первый взгляд означают даже отказ от абсолютистских притязаний. В 1607 г. преподаватель римского права (это характерная подробность) в Кембридже Кауель, под покровительством архиепископа Банкрофта издал учебник, юридический словарь. «Толкователь» (Interpreter). Под словами «королевская прерогатива» там говорится, что английский король есть абсолютный монарх; у самого абсолютного монарха в мире нет [61] такой регалии, которой не было бы у английского короля; король выше общего права. Под словами «король» и «парламент» подразумевается, что король только по своей доброй воле созывает парламент для законодательства, что он властен изменять и отменять парламентские акты. Парламент 1610 г. обратил внимание на книгу и готовился просить о ее уничтожении. Король предупредил негодование и сам издал прокламацию об уничтожении книги. Противопоставляя прерогативу общему праву, Кауель, по мнению Якова, нападает не только на парламент, но и на корону. Король получил корону от предков, но она принадлежит ему и по общему праву: по общему праву король без парламента не может ни издавать законов, ни собирать субсидий.
Приглядевшись к английской обстановке, Яков, действительно, стал относиться с большим уважением к парламенту и общему праву. Но до конца своих дней он остался при убеждении, что ему принадлежит та высшая форма государственного верховенства, которая стоит и над парламентом и над общим правом. Парламент приходит и уходит, король остается. В 1621 г., раздраженный парламентской оппозицией, он раз призвал коммонеров в палату лордов и рассказал им басню: «В доброе старое время, когда животные умели говорить, корова жаловалась, что хвост у нее слишком тяжел. Ей отрубили хвост. Пришло лето. Мухи снова стали кусать корову. Ей очень хотелось получить свой тяжелый хвост. Я и Бекингем, мы точно коровий хвост. Сессия пройдет, и вам очень захочется получить нас назад, защищать вас от обид». А в 1616 г. Яков разъясняет своим судьям: каким образом подчинение короля общему праву не исключает верховенства короля над общим правом. У короля есть прерогатива двоякого рода, частная (private) и абсолютная. Частная подлежит ведению судов общего права; судьи могут рассуждать о ней так же, как о притязаниях любого подданного. Не такова абсолютная прерогатива короны, о которой не могут говорить ни подданные, ни судьи; она как вещь трансцендентная стоит выше парламента и выше общего права.
Эта трансцендентная вещь очень похожа на souverainete Бодена. Можно даже думать, что представление об абсолютной прерогативе сложилось под влиянием Бодена, «Республика» которого комментируется в Оксфорде и Кембридже с 1580 г., переведена на английский в 1606 г. Споры о souverainete занимают много места в парламентских прениях 1628 г., из которых [62] вышла «Петиция о праве». Когда петиция была внесена в верхнюю палату, лорды приняли петицию, но внесли оговорку о том, что за королем остается суверенная власть. Оговорка встретила в нижней палате дружное и резкое противодействие. Старик Кок торжественно заявил, что суверенная власть не есть парламентский термин, не есть термин английского права, что «Великая хартия» не терпит над собой суверена и знает только прерогативу. Даже в палате лордов раздавались сходные голоса. Епископ Уильяме говорил, что у короля нет суверенной власти, а есть прерогатива, которая вовсе не безгранична и может быть точно определена учеными юристами. А в палате общин Ольфорд заклеймил souverainete как вывезенное из Франции новшество. За разъяснением смысла souverainete приходится обращаться к Бодену: суверенная власть есть власть свободная от всяких условий. Палата решительно отказалась признать за королем такую власть и отвергла поправку. Любопытно, что ссылка на Бодена есть в речи, которую Элиот написал в тюрьме и которую мечтал сказать в будущем парламенте.
Наличие иноземных элементов в представлениях о королевском суверенитете есть, конечно, явление любопытное и важное. Но не надо забывать, что и в английских политических традициях были условия, способствовавшие распространению сходных идей.
Со времени разрыва с Римом англиканский клир попал в очень большую зависимость от светского Правительства. Монарх стал «верховным правителем» государственной церкви, а первое время был даже ее «главой». Елизавета считала власть над церковью частью своей прерогативы и всячески старалась отстранить парламент от вмешательства в церковные дела. Англиканские клирики привыкли бояться правительства и получать от него наиболее видные бенефиции. Они не только боялись его, но и нуждались в нем, и чем дальше, тем больше. Они видели, что только при содействии светской власти они могут сохранить в целости свой авторитет и свои доходы, мечтать об обращении католиков, о предотвращении раскола среди англикан. Высшие слои англиканского клира тяготеют к короне не только за страх, но и за совесть. В этой среде легко распространяются возвышенные представления о королевской прерогативе, порой очень близкие к проповеди абсолютизма.
Уже при Тюдорах церковная кафедра является местом пропаганды угодных правительству взглядов. После восстания [63] северных графств в 1569 г. была сочинена проповедь, где в пример непокорным англичанам приводится благородный отпрыск еврейской династии, дева Мария, подчинившаяся приказу иноверного государя идти в Вифлеем. В XVII в. восхваление безусловного повиновения становится любимой темой той части англиканского клира, которая сторонится кальвинизма и мечтает об англокатолической церкви. Даже король осудил каноны конвокации 1606 г., которые требовали повиновения всякому государю. Попытки политического свободомыслия встречают суровый отпор в церковно-ученой среде. В 1622 г. один молодой проповедник Найт (Knigth) говорил в Оксфорде о преследовании Илии Ахавом и доказывал законность вооруженного восстания при гонении за веру. Вице-канцлер немедленно призвал смельчака к ответу, отослал в Тайный совет, который посадил его на два года в тюрьму, а от всех членов университета потребовали торжественной присяги в том, что они всегда будут ненавидеть учение о сопротивлении. При Карле I связь между короной с ее абсолютистскими стремлениями и англокатолическим клиром становится особенно тесна. Англокатолики точно монополизируют высшие должности государственной церкви и усердно твердят своей пастве о величии короны. Союз трона и алтаря нашел себе откровенное выражение в словах, которыми кончается одно из главных произведений англокатолической богословской литературы, «АрреПо Caesarem» Монтегю (1625 г.): «Ты защищай меня мечом, а я стану защищать тебя пером». И они действительно бьются пером за корону. Вождем англо-католиков был Лод. Его проповеди часто суть политические речи в защиту порядка, близкого к абсолютизму. Он смело говорит их в лицо парламенту. Лод говорит проповедь при открытии первого карлового парламента в 1625 г. Королевская власть от бога; король - божий наместник на земле; действия короля суть королевские действия только по выполнению, по установлению (ordinance) это божьи действия. Суды, сам парламент получают влияние и власть от монарха. Лод говорит и при открытии второго парламента (февраль 1626 г.). Единством спасается государство и церковь. В государстве король - олицетворение единства; он должен быть предметом любви и почитания. А после разгона парламента он заверяет короля (июль 1626 г.), что его должность и особа священны: насилие над королем есть насилие над божеством. Но только пусть не забывает [64] бывает король, что его благосостояние связано с церковным: враги алтаря суть враги трона.
У Лода находились и подголоски, которые шли чуть не дальше учителя. Летом 1627 г. священник Манверинг в присутствии короля разъяснял отношение верноподданнического долга к религии. Царская власть есть самая высокая и сильная из богоустановленных властей, власть сверхчеловеческая, божественная. Это не собрание сил, принадлежащих отдельным лицам; это сопричастность божьему всемогуществу, которого удостаивается только божий наместник, но не толпа обыкновенных людей. Монарху нельзя сопротивляться активно, даже когда он повелевает что-либо противоречащее закону божьему. Если такого противоречия нет, то грехом становится и [65] пассивное сопротивление, хотя бы приказ короля противоречил «национальному и муниципальному» праву. Англичан также волновал тогда принудительный заем, который собирался королевской администрацией без согласия парламента. Многие отказывались платить. Манверинг обрушивается на королевских ослушников. Парламент созывается не для того, чтобы дать согласие на налог; право взимать налоги принадлежит носителю императорской короны по праву рождения, парламент только помогает королю в технике взимания, в справедливом распределении налога. Человек, противящийся королевскому требованию о займе, противится божьей заповеди и навлекает на себя опасность вечного осуждения. С пафосом проповедник распространяется о благодеяниях, разливаемых королевской властью, о ее величии. Самый гордый пэр склоняется к ногам государя. Самый последний бродяга испытывает на себе благость престола: черствый хлеб, которым он питается, лохмотья, которыми он прикрывает свою грязную наготу, - это избыток того изобилия и довольства, что порождается мудрым и мирным управлением. Делатель не остался без награды. Правда, оппозиционный парламент 1628 г. велел сжечь проповеди и наложил на проповедника тяжелую кару, король, сам хлопотавший о печатании проповедей, очень скоро помиловал осужденного, дал ему хороший приход, а через несколько лет (в 1636 г.) возвел его в епископы.
Но не эти абсолютистские домыслы литературных теоретиков, в значительной мере находившихся под иностранным влиянием, не эти смиренно-восторженные проповеди английских богословов, боявшихся за свой почет и за свою десятину, представляются мне наиболее важными при оценке тогдашнего политического сознания. Всего поучительнее, что к абсолютистским взглядам тяготеют очень крупные государственные деятели дореволюционного периода. Их, конечно, нельзя ставить на одну доску со смелыми абсолютистами печатного станка, церковной и университетской кафедры. Они вводят в свои абсолютистские заявления ряд ограничений, они относятся гораздо бережнее к историческому строю страны, парламенту, общему праву, местному самоуправлению. Но их симпатии лежат на стороне сильной и твердой власти, которая руководит обществом, а не исполняет его веления, которая не останавливается в робости перед мертвыми нормами права, когда они становятся ей поперек дороги при осуществлении широкой и живой политики, на знамени которой стоит государственная [66] мощь и народное благо. И когда их противники выдвигают против них ссылку на традиционные вольности, на прирожденные права английского народа, они заявляют, что за ними стоит не менее древняя и не менее славная традиция королевской прерогативы. Они полны преклонения перед эпохой Тюдоров, когда корона и ее сильные советники освободили народ от Рима, отстояли национальную независимость от Испании, установили твердые основы внутреннего порядка, покровительствовали росту производительных сил народа. Они хотят следовать славным елизаветинским традициям и потому хотят обеспечить королевской прерогативе возможно больше простора. Недаром Бэкон пишет воодушевленную биографию Генриха VII.
Он прославляет в нем одного из творцов того политического порядка, который и для него самого остается идеалом. Этот порядок не исключает парламента: хороший государь должен управлять вместе с парламентом. Только палата общин может полно осведомить корону о нуждах и желаниях страны. Он не раз советует Якову поддерживать хорошие отношения с парламентом: он не боится созыва парламента, наоборот, советует созывать его регулярно не только для субсидий, но и для законодательства. Но только он восстает против попыток считать парламент соперником короны. Между короной и парламентом не должно быть антагонизма. Парламент - помощник, сотрудник короны, роль его больше осведомительная, законосовещательная. Мнения парламента получают связующую силу только тогда, когда утверждаются королем. Бэкон не раз говорит о своем уважении к общему праву и к старине. «Лучше не производить опытов над государством, разве только по крайней необходимости и ввиду очевидной пользы». Он поучает Бекингема: «Наш народ любит свое право. Ничто не может быть англичанам приятнее уверенности в том, что они могут свободно им наслаждаться. Слова, сказанные раз баронами в парламенте: «Мы не хотим изменения законов Англии», - запечатлены в сердце всего народа». Бэкон надеется, что при нормальном течении жизни короне не придется вмешиваться в деятельность общих судов. Но судьи должны знать свое место. Не их дело выступать в роли посредников между короной и народом. Они - слуги короля. «Трон Соломона с обеих сторон поддерживали львы. Пусть судьи будут такими львами, но под троном, пусть они не помышляют [67] об ограничении каких бы то ни было сторон суверенитета». И в чрезвычайных случаях, когда общее право мешает осуществлению широких правительственных предначертаний, оно должно склониться перед прерогативой.
Бэкон не считает возможным управлять страной без общественного содействия. Он верит в государственный смысл джентльменов, которых он зовет опорой государства. Но в основных вопросах государственной жизни они должны быть только исполнителями. Кормчим государственного корабля должен быть Тайный совет, подобранный из самых способных людей в стране, умудренный правительственным опытом, сильный знанием и покорностью короне. Девиз Бэкона в его отношениях к королю, который, кстати сказать, очень долго держал его в черном теле, есть «слава в повиновении». Полный презрения к черни, Бэкон был льстив и даже раболепен перед королем как перед носителем прерогативы, перед источником политической мощи, перед силой, способной продолжить славное дело Тюдоров и осуществить великие национальные задачи, преподносившиеся воображению политика-философа: унию с Шотландией, англизирование Ирландии, колонизацию Америки, внесение в общее право начал справедливости, замирение церкви.
Эта вера не в одну правомерность, но и в благодетельность очень широкой монархической власти, проводящей свою политику при помощи тесного королевского совета, была очень сильна у виднейших государственных деятелей предреволюционного периода, боровшихся за королевскую прерогативу. И когда они оглядывались на континент, у них усиливалось сознание своей правоты. Почти везде они видели усиление монархических правительств, расширение правительственных задач, ослабление или падение средневекового представительства. Им легко могло казаться, что будущее принадлежит им, что они представляют собой торжествующий, жизнеспособный [68] порядок и что их противники, толкующие о старых хартиях и исконных народных вольностях, суть защитники отживающих, обреченных начал. Иногда такая уверенность переходит в открытые угрозы по адресу парламента.
В 1626 г. король во время сессии за дерзкие речи посадил в Тауэр двух коммонеров. Палата ответила резкими выражениями протеста. От имени правительства тайный советник Карльтон призывает палату к порядку. Как дипломат он ссылается на свой континентальный опыт и советует беречь парламент. «Джентльмены, я умоляю вас, не раздражайте его величество покушениями на его прерогативу, чтобы вам не заставить его разлюбить парламент. В своем послании он предупредил вас, что он будет вынужден последовать новым советам, если не установится согласия между ним и вами. Теперь я прошу вас, подумайте, какие это новые советы, какими они могут быть. Я боюсь говорить вполне откровенно. Но ведь вы знаете, что парламенты существовали издавна во всех христианских монархиях, пока монархи не стали сознавать своей силы. Видя мятежный дух своих парламентов, они постепенно стали отстаивать свою прерогативу. И в конце концов, они ниспровергли парламенты во всем христианском мире, за исключением нашего государства».
Англичанам XVII в. была ясна исключительность их политического положения. Сознание ее поднимало их настроение, выводило политическую борьбу за пределы национального горизонта, сообщало патетический элемент перипетиям островной драмы. Борцам за абсолютизм казалось, что они выводят Англию на ту широкую дорогу, на которую уже вступили все христианские народы. Борцы за народные вольности видели, что только в их руках теплится потухшее в других местах пламя свободы, что они должны пронести его как святыню, не только для себя, но и для всего христианского мира. Но даже такое исключительное положение долгое время не создавало политической теории, которая по своей решительности и всеобщности могла бы быть поставлена наряду с учениями о монархии божьей милостью. Это является новым свидетельством глубины той опасности, которой в начале XVII в. подвергалась английская свобода.
Глубокий консерватизм англичан очень резко сказывается в нежелании или неумении противопоставить абсолютистским теориям что-нибудь кроме ссылки на историческую конституцию. Чтобы найти враждебную монархии теорию, нужно [69] выйти за пределы Англии и вернуться назад, к временам Елизаветы. По разным причинам желательно указать главные положения политической доктрины шотландца Бьюкенена («De jure regni apucl Scotos» - «О праве монархии у шотландцев», изд. в 1579 г., написано значительно раньше). Он был учителем короля Якова. Он влиял на развитие политической мысли в Англии. В гражданскую войну у него берут аргументы против абсолютизма и в пользу цареубийства; после реставрации со злобой говорят о его заблуждениях. Наконец, особенности английской противоабсолютистской оппозиции выступают со значительно большей ясностью при сопоставлении с взглядами этого монархомаха.
В жизни и литературной деятельности Бьюкенена очень сильно влияние континента. По образованию Бьюкенен больше француз. Только стариком он осел на родине (1563 г.), где ему поручили воспитывать малолетнего короля, а дотоле он действует в странах континента - в Португалии, Италии и больше всего во Франции в качестве домашнего воспитателя, литератора, университетского преподавателя. Его политические идеи связаны больше с Францией, чем с Шотландией. Он важен тем, что перенес на остров идеи, выработанные на континенте, особенно в среде французских монархомахов. Вместе с ними он верит в естественное, догосударственное состояние. Государство можно вывести только из договора. Первопричиной общежития является бог, вложивший в человека потребность в общении с себе подобными, как некоторый естественный закон. Но непосредственным источником правопорядка является народная воля. Народ точно отец и творец закона. Бьюкенен, по-видимому, связывает установление монархии с установлением гражданского общежития. Царь нужен народу как врач, умиротворяющий волнения, нужен, чтобы держать в согласии разные части государства. Но царь поставляется для народа, и, в конечном счете, царская власть целиком исходит от народа. Царская власть опирается на закон, а закон исходит от народа. Закон выше царя, народ выше закона. В цари надо ставить самого лучшего, ибо неестественно, чтобы властвовал над другими тот, кто не лучше других. Лучший человек есть царь по природе. Бьюкенен очень высокого мнения о нем. Такой царь может перевоспитать народ: при Ромуле римляне были дики, свирепы, при Нуме сразу стали благочестивы. Это живое подобие божества. Но на деле царь обычно есть царь по народному голосованию, а [70] вовсе не самый лучший; и вдобавок власть портит его. Вот почему народ не только может, но и должен ограничить царя законом. И если под влиянием обмана или страха народ отдает царю всю полноту власти над собой, то договор не имеет связующей силы, народ не в праве ограничить себя. Бьюкенен предвидит ряд возражений. Он знает слова о многоголовом звере. И он поклонник прямого народовластия. Царь должен править вместе с выборными от разных сословий. Но Бьюкенен все же демократичнее многих других монархомахов. Вдохновляясь афинскими образцами, он отдает последнее слово народу. Когда у выборных состоится предварительное постановление, пусть оно будет передано на решение народа. Бьюкенен знает, что в юстиниановом своде император есть неограниченный государь, но не считает римский пример обязательным, а потом Юстиниан был великий человек, а Трибониан был человек негодный и льстил императору. Бьюкенен предвидит ссылку на наследственность монархии у шотландцев и других народов. Но он думает, что наследственная монархия развилась из выборной, и что при установлении наследственности народ должен был обеспечить себя существенным ограничением королевской власти. Следствием такого ограничения является присяга, которую короли дают при восшествии на престол.
Всего любопытнее отношение Бьюкенена к политическому смиреномудрию Нового завета. Он сначала пытался доказать, что апостол Павел говорит только о подчинении хорошим и законным властям, но потом вообще умаляет важность политических домыслов апостола. Кто такие были первые христиане? Ремесленники, рабы, люди бедные и безвестные. Они мало понимали в политике, да и всякое притязание на власть было бы смешно с их стороны, особенно в огромной и многоплеменной империи. Бьюкенен ищет политические авторитеты совсем в другой среде. Он один из виднейших гуманистов своего времени, большой поклонник древней политической свободы и апостола Павла в политике предпочитает Аристотеля, Цицерона, Сенеку.
Он был добрым протестантом, но ему была чужда всепроникающая религиозность позднейших пуритан. Они искали его поддержки, когда старались оправдать свое цареубийство, ибо Бьюкенен энергично настаивал на необходимости судить царя наравне с обыкновенными гражданами. Все согласны с тем, что с царем можно судиться по гражданскому делу; тем [71] более возможно привлечь царя к ответу, когда речь идет об интересах гораздо более важных. Судьи, хотя и подданные, не ниже царя, они - орудие закона, который выше царя. Возможно, что царь не пожелает явиться на суд; но ведь и разбойники с отравителями не являются на суд по доброй воле, их приводят силой. Царю, ставшему тираном, граждане должны отказать в повиновении; они должны объявить его общественным врагом, которого всякий может и должен убить безнаказанно.
И в некоторых других отношениях политические радикалы середины XVII в. соприкасаются с Бьюкененом, может быть, заимствуют у него, возвращаются к традициям монархомахов. Они твердят об общественном договоре, о народном суверенитете, о служебной роли монарха. Но они отказались бы от солидарности со всем строем воззрений Бьюкенена. Они признали бы в нем полуязычника, не осененного благодатью и не способного оценить значение религиозных основ политической жизни.
Даже самые резкие проявления оппозиционного настроения в предреволюционный период проникнуты значительно более благоприятным монархии настроением и гораздо большей религиозностью. В конце 1628 г. один шотландец, Александр Лейтон, напечатал в Голландии острый памфлет против епископов. Епископы зовутся людьми крови, обманом антихриста, гонителями святых, виновниками всех народных бед. С епископальным строем надо покончить. Парламент был тогда распущен на долгие каникулы, и ждали его окончательного разгона. Лейтон призывает очистить страну от злых министров, поразить Газаила в пятое ребро. Лейтон выступает даже с революционным предложением: он советует парламенту не подчиняться приказу о роспуске, оставаться на корабле, ибо роспуск парламента без достаточного основания противозаконен. Но Лейтон тщательно отделяет монарха от его дурных советников. К королю он относится с почтением и толкает парламент на революционный путь для возвеличения династии, для того чтобы отделить разъедающую ржавчину с серебряного великолепия короны.
Елизаветинские теоретики умеренной конституционной монархии превосходят своих политических сыновей широтой и смелостью мысли. Одним из величайших учителей англиканской церкви был Гукер (Hooker), «Церковное устройство» которого написано в самом конце XVI в. Гукер не только защищает [72] англиканское вероучение и англиканский церковный строй, но и развивает политическую систему. Гукер - очень умеренный политик, но государство он считает возможным вывести только из договора. Он протестует против мнения о естественном праве мудрых и добродетельных властвовать над людьми рабского духа. Власть может опираться лишь на всеобщее признание, законодательная власть принадлежит народу, который осуществляет ее через своих представителей. Противно всякой справедливости, чтобы человек терпел ущерб за несоблюдение того, на что он не давал ни посредственного, ни непосредственного согласия. Гукер считает возможным со стороны народа уступку власти королю. Но узурпаторы и даже законные правители, присваивающие себе больше того, что им дает закон, не могут заявлять притязания на повиновение подданных. Власть английского короля ограничена законом. Закон создает царя. Царь может сделать только то, что он может по праву.
Иным духом проникнуты даже самые выдающиеся представители политической оппозиции при Якове и Карле. В то время сторонники абсолютизма расширяют свои теоретические притязания, думают свести спор с высот умозрения в помещение архива и суда. Они почти не говорят от разума и мало говорят от Писания. Они ищут истины у ученого антиквария и практического юриста. Великую борьбу из-за политического верховенства они мечтают разрешить, точно запутанный гражданский казус, историческими справками и судебными прецедентами. Зачем искать теоретическое оправдание для своего политического идеала, когда он получил живое осуществление в государственной старине, когда он проникает собой действующее общее право? Достаточно установить основы старой конституции, и мы получаем цель, к которой надо стремиться, орудие, которым можно одолеть абсолютизм. Мы не хотим захвата никакого, никакого новшества, мы хотим только вернуть наше исконное, наше прирожденное право (birthright). Оно опирается не на сомнительный голос совести, разума, естественного или божеского закона: оно записано чернилами на старых кожах, которые можно разыскать в архиве. Притязаниям короны на право облагать население, законодательствовать, расквартировывать солдат, заключать в тюрьмы без соглашения с парламентом надо противопоставить победоносные ссылки на старые судебные решения, [73] на старые парламентские протоколы, на статуты XV, XIV и даже XIII вв.
Знатоки старины приобретают неожиданное значение. Эдуард Кок, Роберт Коттон, Джон Селден - своего рода оракулы этого антикварного либерализма. С конца XVI в. в Англии наблюдается сильное оживление исторических интересов, появляются выдающиеся любители древней письменности, особенно старых юридических документов, вступающие в тесное научное общение. Их вовсе не считают ушедшими от жизни любителями архивной пыли. К ним обращаются за советом политические вожди, их выбирают в парламент, их слушают с напряженным вниманием, когда они выкладывают перед палатой сокровища своей эрудиции. Иные парламентские прения, иные политические процессы этой поры напоминают [74] нам историко-юридические диспуты. В парламенте 1628 г. среди горячих споров о праве короны лишать свободы без указания причин ареста представитель короны генерал-солиситор Шильтон совершенно смутил вождей оппозиции и самого Кока ссылкой на решение судьи Андерсона (1615 г.), будто бы признавшее за Тайным советом право такого ареста. Вожди оппозиции стараются выйти из неприятного положения. Запись о процессе хранится у наследников Андерсона. Элиот достает эту запись и отдает палате. Начинается толкование. Оказывается, что решение вовсе не так благоприятно короне, как говорил Шильтон. Кок в восторге обрушивается на прислужника короны, который вводит в заблуждение народных представителей. Палата немедленно принимает три знаменитые резолюции об ограждении свободы личности.
Представление о прогрессе чуждо даже самым смелым парламентским борцам 10-х и 20-х годов XVII в. Их взоры обращены к прошлому. Они думают, что позади них сияет солнце свободы, бьет ключ политической мудрости, из которого они должны черпать в своей борьбе. Себя они стараются представить хранителями незапамятных национальных традиций, своих противников - новаторами и революционерами. В июне 1628 г. нижняя палата возбудила обвинение против Манверинга за проповедь абсолютистских теорий. Обвинителем в палате лордов выступил Пим. Политической ереси он должен был противопоставить здравую политическую доктрину. И Пим, действительно, выступает со своим политическим credo. Его идеал есть неподвижность, верность первому установлению. Он скорбит о том, что время приносит с собой перемены, ибо всякая перемена есть шаг к разложению. Задача государственного деятеля по возможности залечивать приносимые временем раны и возвращать государство к первопорядку. Англичане должны смотреть назад. В англо-саксонском порядке видны явственные следы исконных свобод, полезных народу, необходимых монарху. Эти свободы пережили завоевание, ограничили завоевателя, ибо власть Вильгельма над страной стала правомерна лишь с того времени, как он обязался соблюдать вольности страны и передал это обязательство преемникам. Конечно, свободы часто нарушались, но они часто также находили себе торжественное признание, ибо с устранением их исчезают мужество, справедливость, готовность к труду. [75]
Несомненно, эти восторженные поклонники незапамятной старины были плохими историками. Они искали в прошлом не только го, что там было, но и то, что им хотелось найти. Основные представления их прямо антиисторичны. Они легко переносили в прошлое то, что им мечталось создать в будущем. Их «саксонский» первопорядок в некоторых пунктах соприкасается с естественно-правовыми построениями монархомахов и позднейших радикалов. Идеал не становится фактом оттого, что его помещают позади. Сама безусловность преклонения перед национальной стариной таила черты теоретического увлечения. И все-таки тяготение к подлинному прошлому, стремление остаться на почве положительного права, архивной выписки, судебного решения не могло остаться бесследным: оно связывало представителей политической оппозиции, сообщало известную узость и бледность их проповеди, вносило робость и сдержанность в их тактику. Они начали смелую, широкую, трудную борьбу. Они отказывались признать притязания короны на водительство народной жизнью, на суверенитет, они хотели утвердить верховенство парламента и тех общественных классов, которые были представлены в тогдашнем парламенте. Их победа должна была привести к решительному разрыву с политическим порядком, установившимся в Англии со времени Тюдоров, с политической гегемонией короны. По существу, они были революционеры. Но они сами долго не сознавали всех последствий начатого ими дела, они долго старались уверить себя и других, что они суть лучшие друзья сильной монархии, широким притязаниям которой они воздвигали непреодолимый барьер, что они продолжают славные тюдоровские традиции, против которых на деле они выступили с решительным отрицанием.
Едва ли не самым смелым парламентским бойцом был Элиот. Он выступает с резкими обличениями государственного нестроения, с откровенными обвинениями самых сильных министров; он не останавливается перед призывом населения к сопротивлению, по крайней мере сопротивлению пассивному. Он в высокой степени обладает даром самопожертвования: политическому компромиссу, смирению перед тем, в чем он видит насилие, он предпочитает медленное умирание в тюрьме. Но когда в тюрьме он пишет этико-политический трактат «Монархия человека» («Моnаrhу of Маn»), то он отводит большое место королевской прерогативе, готов предоставить ей простор в ограждении национальной независимости, [76] в охране внутреннего мира, в регламентации народной промышленности. Пораженный смертельным недугом, он мечтает в тюрьме о свободном парламенте, который восстановит попранные народные вольности. Он пишет речь, с которой ему хотелось бы выступить там. Она дышит любовью к свободе и народному жительству. Но Элиот все еще верит в совместимость сильного парламента с сильной монархией тюдоровского типа. Главная мысль его речи есть мысль о гармонии интересов короны и парламента. «Когда король заседает как глава, лорды и общины - как тело и члены, то душа всего есть согласие. Соответствие частей, поддерживающих друг друга, венчает главу полнотой счастья, достоинства и чести». И Элиот старается историческими примерами разъяснить короне всю неразумность, всю невыгоду недоверия к парламенту. Корона достигала наивысшей силы и славы, когда жила в согласии с народными представителями: при Эдуарде I и Эдуарде III, при Генрихе IV, Генрихе V, Эдуарде IV, Генрихе VII, Генрихе VIII, Эдуарде VI. Время Тюдоров, отмеченное сильнейшим ростом королевской прерогативы, есть для Элиота светлая пора английской истории. Мало того, время Елизаветы есть «золотой век». Ничто не может сравниться со взаимной любовью королевы и парламента, с тогдашней славой Англии, отблеск которой все еще падает на следующие поколения.
Даже в самые острые моменты политической борьбы, в состоянии возбуждения, вожди парламентской оппозиции 20-х годов не позволяют себе нападать на личность монарха. В их речах и резолюциях нередко слышится мотив, напоминающий позднейшую конституционную доктрину: «король не может быть не прав» (the king can do no wrong). Все ошибки и правонарушения правительства исходят не от короля, а от его дурных советников, на которых и ложится ответственность. Но только у Кока, Фелипса, Элиота, Пима в 10-х и 20-х годах XVII в. это не простая конституционная фикция, которую поддерживают за ее полезность. Нет, это подлинная верноподданническая лояльность, искренняя вера в благость королевских намерений, которая очень медленно уступает место разочарованию в личности монарха, убеждению в неизбежности открытой борьбы с ним. Даже защищая парламентские вольности, Элиот отзывается о короне с изысканной почтительностью. В 1624 г. он горячо требует полной свободы слова для парламентских прений и жалуется на ее нарушение. Но, по его мнению, эта свобода нужна прежде всего для того, [77] чтобы исполнить свой долг перед короной, оказаться полезными советниками монарха, ибо парламент созывается королем не для того, чтобы решать, но чтобы обсуждать и советовать. «Король - дыхание наших ноздрей, связь, прикрепляющая нас друг к другу. Невозможно представить себе, чтобы мы в чем-нибудь пытались умалить его честь». Много позднее, в 1629 г., когда отношения между парламентом и короной стали уже очень напряжены и близился окончательный разрыв, Элиот с большой силой и смелостью нападает на религиозную политику правительства. Он называет по имени руководителей этой политики, Лода, Ниля, Монтегю, обрушивается на них со всей страстностью своего красноречия. Но король, явно потакающий этим лжепастырям, которые грозят стране папизмом и арминианством, по-прежнему выше нападок и подозрений. Это - яркое солнце, вечно себе тождественное, вечно сохраняющее свои врожденные свойства. Если его светлый лик омрачается в глазах созерцателя, то виной не оно само, а густая и гнилая атмосфера, через которую пробиваются его лучи.
Если предреволюционный период XVII в. отличается такой робостью и бедностью теоретической политической мысли, не окрашенной в абсолютистский цвет, то, очевидно, в другом месте лежат корни враждебных абсолютизму доктрин, которыми так богата английская политическая жизнь времени великой гражданской войны. Эти корни нужно искать прежде всего в религиозной жизни предреволюционного общества.