После тщательного анализа и напряженных дискуссий на многочисленных совещаниях мы вновь стали налаживать партийно-организационную работу в департаменте Усулутан. Одной из основных задач было объединение разбросанных по всему департаменту членов партии или сочувствующих, которые проживали там постоянно и растеряли контакты или же, спасаясь от преследований, прибыли туда из западной части страны. Большую помощь в этом деле оказал нам уроженец Сан-Мигеля Тоньо Паласиос. Ячейка Усулутана выполняла функции руководящего ядра, поскольку контактов с руководством партии у нас не было, точнее говоря, мы даже не знали, уцелел ли в стране кто-нибудь из состава ЦК.
Как только были созданы первые организации, мы решили немедленно начать политическую работу в массах, считая, что нам не следовало долго бездействовать. Мы должны были доказать правительству и массам, что партия коммунистов живет и действует и что никакие кровавые расправы, никакой террор не способны уничтожить революционное движение, основанное на справедливых и гуманных принципах. Вначале мы занимались главным образом тем, что направляли в адрес правительства и поддерживавших его кругов протесты в связи с актами произвола в отношении народа, о которых нам становилось известно. Мы писали письма и телеграммы, отправляя их из отдаленных населенных пунктов. Язык телеграмм был завуалированным, скажем, коммерческим, иначе их не принял бы телеграфист, но адресаты (полицейские, палачи, хозяева - деспоты) прекрасно понимали, о чем шла речь, и чувствовали на себе их воздействие. С письмами было проще, потому что почта в то время не была еще столь хорошо оснащенным в техническом отношении учреждением, как теперь. Однако скрыть тот факт, что наша деятельность возрождалась прежде всего в восточном районе страны, было невозможно.
После этого мы перешли к пропагандистской деятельности, направленной на возрождение профсоюзного движения. Мы призывали рабочий класс страны возродить профсоюзные организации, [219] уничтоженные в период репрессий. Наладив эту работу, мы занялись проблемой повышения уровня подготовки наших новых членов в городских и сельских ячейках. Я, например, разработал различные схемы организационной структуры. Их набралась целая тетрадь, и ячейки широко пользовались ими в своей работе. Вначале они делали это чисто механически - молодые люди зачастую выучивали их наизусть, точно речь шла о геометрии, - но схемы эти все-таки помогли новым членам понять, что структура коммунистической организации определяется нормами, положениями, конкретными формами деятельности, которые, не являясь застывшими догмами, поскольку зависят прежде всего от конкретных условий действительности, все же определяют общие рамки деятельности организации. Помнится, моя схема дала блестящие результаты на одном из ведущих кожевенных предприятий Усулутана, которое принадлежало братьям Паниагуа, где нам удалось объединить в профсоюз всех рабочих, в том числе подмастерьев. Кроме того, мы постепенно расширяли свое влияние среди мелких торговцев, студентов, преподавателей, привлекая на свою сторону все больше сочувствующих. Вспоминаю преподавателя Луиса Гарсию из Усулутана, который, не будучи членом партии, очень помог нам в налаживании контактов. Уже к ноябрю мы набрали достаточно сил, чтобы заявить о себе в самых крупных выступлениях масс. Первой такой акцией явился организованный протест против введения новых образцов документов, удостоверяющих личность, с фотографиями, взамен старых, без фотографий. Эта мера была слишком дорогим удовольствием, особенно для бедняков из сельских районов, и, кроме того, способствовала установлению контроля над гражданами и могла широко использоваться против них.
Прошло несколько дней, а репрессии не ослабевали. Как-то раз к нам в мастерскую явилась на примерку этакая развеселенькая клиентка, бывшая любовница одного моряка-иностранца, и начала сыпать в мой адрес двусмысленные шуточки. Игриво потрепав меня по голове, она пропела: «Я знаю, какие мысли бродят в головке этого некоронованного короля». Я разыгрывал из себя дурачка, беспечно насвистывал и тачал башмаки. На всякий случай, однако, я приглядел неподалеку один скрытый в кустарнике колодец, где мог бы укрыться в случае нужды.
В другой раз, когда я был всецело поглощен работой, в мастерскую ввалился взвод полиции под командованием некоего капитана Ландаверде, но на этот раз я отделался лишь испугом: записав имена и адреса, они удалились. Я почуял, однако, что тучи сгущаются, и весь остаток дня чувствовал себя очень неспокойно. В самом конце рабочего дня пришел в мастерскую бледный как смерть брат мастера Умберто Флореса. Оказывается, из-за семейных склок Флорес донес, будто его брат - коммунист, и теперь полиция охотилась за ним. Интуиция подсказала мне, что Усулутан стал для меня слишком опасен. Я вызвал в мастерскую Чико Бланко Мартинеса и попросил перебраться в мою комнату (из дома сеньора Галеа мне пришлось уйти, потому что супруги наотрез отказывались брать с меня плату за проживание, а мне не хотелось чувствовать себя нахлебником) и, если придет полиция, сказать, что он живет там один, а обо мне знать ничего не знает. Я обещал разыскать его, как только минует опасность. Вместе с братом мастера Флореса, который тогда впервые в жизни увидел коммуниста, мы отправились горными тропами в Санта-Элена-Гранде. Флорес работал там сдельщиком в обувной мастерской, принадлежавшей некоему капитану Колато. Оставив на своем месте в мастерской меня, он решил отправиться в Сан-Мигель или куда-нибудь подальше. Страх его был так велик, что он готов был дойти до Южного полюса.
Надо сказать, что мы ушли из Усулутана вовремя; той же ночью каратели ворвались в мой дом и, не найдя меня, арестовало Чико Бланко. Ему, однако, они не смогли предъявить никаких обвинений, у него было бесспорное алиби: в ночь, [221] когда появились плакаты, он присутствовал на панихиде на виду у всех, - и поэтому его пришлось отпустить. Я продолжал осуществлять централизованное руководство подпольной работой из Санта-Элена-Гранде. Мы установили постоянную связь по почте для передачи обычных сообщений и специальную, через курьера Луиса Давилу, для более важных поручений. В качестве связного Луис оказал нам огромную помощь; он исходил вдоль и поперек тот район, который знал как свои пять пальцев и где, как я уже говорил, его все очень любили и уважали. Из Санта-Элена-Гранде я наконец установил связь с Сан-Сальвадором, хотя выяснить нам ничего не удалось. Мы узнали лишь, что в столице имелось несколько членов партии, которые жили в исключительно тяжелых условиях и постоянно меняли место своего пребывания.
Сеть наших организаций расширялась и распространилась даже на Илобаско и Ла-Унион. Я вел такую оживленную переписку, что почтальон заметил одпажны: «Даже Гомесу Сарате не пишут столько, сколько вам». Гомес Сарате был председателем Верховного суда, и неудивительно поэтому, что в стране, где было столько заключенных и столько судебных процессов, больше всего петиций, просьб и писем со всех концов страны получал именно он. Несчастные полагали, что апеллировали к утешителю, а на поверку выходило, что это человек с каменным сердцем, верный страж интересов богачей.
Замечание почтальона заставило меня призадуматься и позаботиться об усилении конспирации. Я, однако, очень полагался на обширные личные контакты и знакомства, которые мне быстро удалось установить. Поскольку я был хорошим сапожником, то прилично зарабатывал и на фоне общей бедности считался человеком довольно обеспеченным. Я покупал фрукты и раздавал их школьникам, привлекая таким образом на свою сторону отцов и учителей, покупал крепкую чичу в небольших кувшинчиках и дарил своим друзьям (сам я никогда не увлекался алкоголем). Во время молебнов, устраивавшихся в память святых, по случаю панихид и других событий, я покупал собравшимся кофе, сигареты, сдобные булочки. Окружающие относились ко мне весьма дружелюбно. И все же жизнь моя не была безоблачной, постоянно требовалась величайшая осторожность.
Район Усулутана, как известно, пользуется дурной славой по всей стране: ни за что ни про что люди могут пристрелить вас или зарубить мачете, особенно в хмельном состоянии, лишь за один неодобрительный взгляд. Трижды мне удавалось избегать смерти от руки одного заядлого пьяницы, который мог запросто порешить первого встречного. Однажды ко мне привязался здоровенный пьяный болван, настоящий изверг, которого прозвали Шулером. Совсем одурев, он решил убить меня, и только чудом мне удалось увернуться от его мачете и бежать. [222] Тогда этот самый взбесившийся забулдыга отправился утешиться в пивную, влил в себя еще алкоголя и зарубил хозяйку - сеньору, которая вела веселый образ жизни и была вся такая беленькая.
В другой раз я влип в неприятную историю в своей же мастерской. Как-то я сидел и шил модельные туфли для сеньора алькальда, который очень подружился со мной, относился ко мне великолепно и даже выдал мне специальное удостоверение, чтобы у меня не было никаких неприятностей с военными властями. И вот этот самый алькальд, в стельку пьяный, врывается как ураган ко мне в мастерскую и начинает ко всем приставать с дурацкими шуточками. Я не обращал на него абсолютно никакого внимания, совершенно не смеялся, и это, видимо, задело его. Он подошел ко мне, уселся на колени и начал подскакивать, точно на лошади. Я попросил оставить меня в покое, но он не унимался. Тогда я резко встал и сбросил его на пол, поддав под зад тупым концом ножа. Мастерская взорвалась от смеха. Алькальд взбесился, он тут же отправился в ратушу, пригрозив немедленно отдать полицейским приказ о моем аресте. Мне, разумеется, снова пришлось бежать.
Выждав разумное время, я рискнул вернуться в Усулутан. Товарищи по партии, обсудив вопрос о моем возвращении, пришли к выводу, что мне грозила опасность, и рекомендовали укрыться на какое-то время в Гондурасе. Мы сообщили об атом решении в Сан-Сальвадор, с которым нам удалось установить связь, надеясь, что там уже сформировано руководство партии и мы получим какие-нибудь указания. Но ничего конкретного мы так и не добились. Вместо этого пришел ответ от небольшой группы столичных анархистов, которые тогда создавали свою организацию и уже сумели установить международные связи. Они предложили мне отправиться на отдых в Испанию.
Я отклонил это предложение, рассудив, что могу надолго выйти из борьбы, потому что уехать из страны можно, а вот удастся ли вернуться и когда - неизвестно. Одним словом, я решил отправиться в Гондурас. Когда я покидал Усулутан, у меня в кармане было всего 18 сентаво. Тайком пробрался я в Санта-Элена-Гранде, чтобы получить 30 колонов, которые задолжал мне капитан Колато. Однако денег у него не оказалось, а настаивать я не стал, так как он всегда был со мной довольно щедр. Я отправился дальше. Через несколько часов пути я встретил одного сеньора, который слезал с лошади, чтобы перекусить «чем бог послал». Я поздоровался, и он позвал: «Идите сюда, друг мой. Вы далеко направляетесь? Может, перекусите вместе со мной, я не люблю есть один». Он щедро накормил меня. Во время трапезы у нас завязалась оживленная беседа, и я поведал ему, что был в тот момент беднее бездомного кота. Тогда он дал мне на прощание песо. После этого я наконец добрался до [223] Хукуаиы, где проживал дядя Тоньо Паласиоса (моего связного), золотых дел мастер. Принял он меня очень хорошо, жена же его была, прямо скажем, женщиной малоприятной и подозрительной. Имея в кармане песо и 13 сентаво, мне незачем было терпеть ее неприязнь, и я отправился на рынок поесть. Я зашел в столовую и уже заказал еду, как вдруг появился какой-то незнакомый тип, который, завидев меня, страшно испугался и в ужасе бросился прочь. Это насторожило меня, и я отправился в другое место.
Поел я в заведении одной девушки, с которой познакомился, еще когда был прозелитом[1]. Она отказалась взять с меня деньги за еду. Жизнь и удача все же неразлучны, думал я, хотя в целом положение мое было незавидным. На ночлег я устроился на заднем дворике ювелирной мастерской дядюшки Паласиоса, а на следующий день на рассвете он вывел меня из города и показал дорогу на Ориенте. Бедняга, у него не было (ни сентаво, но, желая сделать мне что-нибудь приятное, он все же втайне от жены подарил мне два золотых кольца «про черный день». Я шел «на всех парусах», когда на перекрестке повстречал двух девушек. Проходя мимо, я поздоровался с ними и поспешил дальше. «Мигелито, боже мой! - испуганно вскрикнула одна из них. - Идите сюда». «Я не Мигелито, - обернувшись, ответил я. - Вы, вероятно, ошиблись». «Ну как же, - сказала она. - Я вас хорошо знаю, вы сын сеньоры Сантос Мармоль, мир праху ее, только я считала вас давно погибшим». Пришлось признаться, хотя ее я не узнал. «Вы помните своего приятеля Пело де Чуче? Я его сестра». Да, Пело де Чуче действительно был моим другом из Илопанго, и я решил поведать ей свою грустную историю, подумав, что эта встреча может оказаться для меня полезной. И вот в самый разгар беседы откуда ни возьмись объявился вооруженный патруль гвардейцев под командованием некоего лейтенанта Риоса, известного своей кровожадностью и подлостью, которого я знал как облупленного. Они тут же обыскали меня и начали было вязать. Я сказал, что направлялся в Сан-Мигель, так как получил телеграмму, в которой говорилось, что мой брат находится при смерти в больнице, что проживаю я в Усулутане и что хоть я и бедный, но все же честный человек. Девушки замолвили за меня словечко, и гвардейцы в конце концов отпустили меня, предупредив: «Ладно, ступай к своему брату. Но смотри, если попадешься нам еще раз, тебе несдобровать».
После этого я без особых происшествий прибыл в Сан-Мигель, где надеялся найти приют в доме отца Тоньо Паласиоса дона Абеля. На контрольно-пропускном пункте в Сан-Мигеле [224] мне еще раз пришлось пережить страх: там я увидел бывшего сапожника по фамилии Сильва, одетого в полицейскую форму, который проверял документы и который знал меня лучше, чем мать родную. Мне, однако, удалось смешаться с группой крестьян, предъявлявших документы другим полицаям, и бандюга не заметил меня.
Отец Тоньо Паласиоса встретил меня очень хорошо, но посоветовал уходить из Сан-Мигеля, потому что полицейский контроль был чрезвычайно суровым и что сам он был из-за своей прежней революционной деятельности на заметке. Я пробыл в городе несколько дней, а затем наметил себе другую, как мне казалось надежную, цель: добраться до кантона Делисиас недалеко от Готеры. Из этого кантона в Усулутаи и Санта-Элена-Гранде нам пришли великолепные, полные революционной страсти письма от некоего кузнеца, готового, как он писал, отдать последнюю каплю крови за революционное дело рабочего класса. Письма эти вдохновляли и окрыляли. Кроме того, кузнец писал, что проводил в своем районе такую большую политическую и организационную работу, что создавалось впечатление, будто в городе установлена власть народа. Памятуя об этом, я отправился в Делисиас.
Какое разочарование постигло меня! Кузнец действительно проживал там, но, когда я представился и обратился к нему за помощью, сославшись на его чудесные письма, этот тип стал все отрицать, заявив, что знать ничего не знает. Это был совсем не тот человек, который писал нам письма. Сначала я подумал, что он не хочет говорить в присутствии жены, но и когда мы остались наедине, ничего не изменилось. Я все понял и попросил сделать для меня только одно маленькое одолжение: проводить на другую сторону границы с Гондурасом. Он отказал мне и в этом, заявив, что я могу идти туда совершенно спокойно, потому что губернатор соседнего с нами департамента Гондураса был человеком прогрессивным и все такое.
Ночью отправился я в Гондурас. Ушел в полночь, не попрощавшись: кузнец даже не пустил меня ночевать в дом, а дал старую циновку и предложил устроиться на заднем дворике под открытым небом. Этот «интеллектуал» был настоящим подонком. Когда взошло солнце, я встретил одного старичка и спросил, далеко ли до границы. Старичок поинтересовался, в порядке ли у меня документы. «Нет, ведь я бегу в Гондурас от нищеты, - объяснил я. - У меня нет ни гроша, чтобы оформить эти документы». Тогда он посоветовал ни в коем случае не переходить границу в этом районе, так как он усиленно охранялся и с той и с другой стороны и там нещадно убивали всех, кто пытался нелегально перейти границу. «Я вижу вы хотите работать, - сказал старичок. - Я дам вам адрес человека, которому нужны люди для работы в усадьбе недалеко от Сан-Мигеля». [225]
Хотя я пробирался тропами, через усадьбы, я все же наткнулся в каком-то имении на группу поденщиков, которые схватили меня. Мне с трудом удалось убедить их, что я никакой не преступник, а просто сбился с дороги, и они отпустили меня, а перед этим дали немного молока и хлеба. Я шел весь день не остамавливаясь. Ночь пришла ко мне вместе с неимоверным голодом. Я чувствовал, что силы покидают меня. Я часто останавливался, чтобы перевести дыхание и собраться с силами, и так, падая и поднимаясь, добрался до какой-то реки. В небе висел молодой месяц, местность была открытая, безлесная, с редким кустарником. Я напился из источника, но голод не утихал.
Дорога, по которой я шел, обрывалась у реки, и я решил пойти по берегу в сторону, как мне казалось, Сан-Мигеля, надеясь отыскать новую дорогу или встретить кого-нибудь, кто мог бы указать мне путь... И действительно, вскоре я увидел группу рыбаков, вытаскивавших сеть. Я поздоровался и спросил дорогу на Сан-Мигель. Они встретили меня доброжелательно, и я осмелился попросить какую-нибудь ненужную рыбешку, объяснив, что умираю от голода и готов есть даже сырую рыбу. «Ах, сеньор, мы непременно угостили бы вас даже жареной рыбой, но за всю ночь не поймали и червяка, - ответил один из них. - Никогда еще удача так не подводила нас». Если я готов ждать, сказали они, и им что-нибудь попадется, они обязательно дадут мне хотя бы заморить червячка, чтобы я мог идти дальше.
Я присел отдохнуть, а они опять занялись ловом. Два или три раза они вынимали сеть - и ни одной захудалой рыбешки. От усталости я задремывал, но голод мучил меня, не давая заснуть. В этот момент откуда ни возьмись появилась какая-то весьма симпатичная девушка и спросила, как пройти в Санта-Крус, или что-то в этом роде. Рыбаки вышли из воды и принялись удивленно разглядывать девушку.
Поздней ночью, да еще в этих местах, ее грустное лицо было живым олицетворением одиночества и неустроенности. Рыбаки указали ей дорогу и предупредили, чтобы она была осторожна, потому что ходить такой красивой девушке в этих местах одной, да еще ночью, небезопасно.
Она поблагодарила их и двинулась дальше и вскоре исчезла за каменным забором, который виднелся за холмом. И почти тотчас же раздался сумасшедший смех и жуткий вопль, от которого волосы стали дыбом. «Пресвятая Дева Мария. Это же была Сигуанаба!» - воскликнули рыбаки. Но тут один вскрикнул: «Смотрите, в сети полно рыбы!» В самом деле, сеть ходила ходуном, и рыбаки бросились вытаскивать ее. Она кишела рыбой и креветками. Кто-то тут же достал бутылку рома, которую [226] прятал под камнем, и все мы как следует причастились, чтобы забыть страх.
Тут же развели костер и начали готовить креветки, предварительно посолив их. Рыбаки утверждали, что такая пропасть рыбы была подарком привидения, потому что ни у кого не было и в мыслях обидеть ее, когда она предстала перед ними в облике красивой девушки. Однако достаточно было малейшего намерения причинить ей зло, как она тут же обратилась бы в страшное чудовище и исказила бы наши лица, сделав на всю жизнь идиотами. Захмелев, я расхрабрился и решил догнать девушку или привидение, но не нашел никаких следов. Я убеждал рыбаков, что это просто совпадение, что глупо поддаваться наваждению, что все рассказы о привидениях всего лишь предрассудки.
Наевшись всласть креветок, я уснул тут же, на берегу. Утром, очнувшись, я опять вспомнил про привидение, распрощался с рыбаками, ставшими мне друзьями, и отправился в путь. До Сан-Мигеля я добрался еще утром, но в город войти не мог из-за явно усилившегося полицейского контроля. Ночью я все же пробрался кружным путем в город и сразу же направился в дом дона Абеля Паласиоса, который опечалился моим неудачам.
На следующий же день я отправился искать работу. По адресу, который мне дал старичок, отсоветовавший идти в Гондурас, в работниках больше не нуждались: безработных было пруд пруди. И тогда я вновь решил рискнуть и вернуться в Усулутан, но уже другой дорогой - через вулкан Сан-Мигель. Эта дорога была хороша тем, что я не встретил на ней ни одного блюстителя порядка. Однако это имело и обратную сторону: дорога кишела бандитами. Один такой бандюга, жевавший ягоды дикой вишни, прибился ко мне в пути. Он только и говорил, что об убийствах, и сыпал угрозами, выдавая себя за рецидивиста.
Я не на шутку испугался, потому что тип был здоровенным и сильным, и тоже стал распространяться об убийствах, бахвалясь, что со мной лучше не связываться, что у меня на счету было немало кровавых дел, да и «мокреньких» тоже, что с корешами я свой в доску, но если кто меня тронет - пиши пропало, и что, завидя меня, даже национальная гвардия мочится от страха. Так дошли мы до какого-то дома, зашли внутрь и попросили поесть.
Хозяева оказались людьми зажиточными и охотно угостили нас, а все, что осталось, дали с собой в дорогу. Бандюга схватил еду и тут же упрятал ее в чемодан, ничего не оставив мне. Хозяева ничего не сказали, полагая, видимо, что позже мы все поделим между собой. По дороге я высказал громиле свое неудовольствие, и этот тип взъерепенился и стал оскорблять меня. Тогда я сказал, что нам лучше расстаться, потому что я начинаю [227] свирепеть и за себя не ручаюсь. Я ускорил шаг и ушел вперед. Но как я ни старался, уйти далеко от этого верзилы не мог. Наконец я увидел крестьянское ранчо и зашел спросить хлеба. Тип решил подождать меня. Тогда я рассказал крестьянам о том, что происходит. «Будьте осторожны, - сказали они. - Сразу видно, что это подонок». На мое счастье, подъехал какой-то извозчик, направлявшийся с грузом в Батрес, и я отправился с ним в качестве помощника. Из Батреса я добрался до Усулутана без всяких происшествий.
Я установил связь с товарищами по партии. Было решено, что я буду находиться в глубоком подполье, сапожничая по ночам и сбывая продукцию через товарищей в мастерских. Это было голодное время, полное лишений и огорчений. Но мы не отчаивались, и прежде всего потому, что до нас иногда доходили вести о том, что в стране пусть медленно и с трудом, но все же возрождалось революционное движение.
Первое мая 1933 года мы отметили в подполье, однако многочисленные плакаты и красные флаги, которые появились на деревьях, на заборах и по обочинам дорог, ведущих в Усулутан, Хикилиско, Хукуаран, Сантьяго-де-Мария и т. д., наглядно свидетельствовали о том, что мы существуем и действуем. 5 августа 1933 года было принято решение о моем возвращении в Сан-Сальвадор. Организация Усулутана могла уже сама, без моей помощи, руководить деятельностью в Ориенте, и теперь требовалось установить тесную связь с руководством, которое, как мы полагали, находилось в столице. Более года скрывался я от преследований, но за это время была проделана большая политическая и организационная работа.
Прикинувшись больным, с головой, обвязанной полотенцем, я сел в экспресс и отправился в столицу. Несмотря на все перипетии, о которых я уже рассказал и расскажу позже, об Усулутане у меня сохранились все же хорошие воспоминания. Люди были ко мне очень добры, я залечил там свои телесные и душевные раны, несколько даже раздобрел, приобрел цвет лица, отрастил щеки. Была там у меня даже любовь, замечательная любовь. Я влюбился в одну прекрасную сеньориту по фамилии Герреро - директора школы в Санта-Элена-Гранде. Однако рассказывать об этом я не могу, потому что она вышла там замуж и у нее наверняка есть семья. Похвастаться особой взаимностью я не могу, и все же... Она была бальзамом для моих сердечных ран. В память об этом мимолетном эпизоде я написал одну вещичку в прозе, очень романтическую, лучшую из всего написанного мной... Чего только не случается с нами!..
В Сан-Сальвадоре меня ожидало разочарование. Вид у столицы был жалкий и удручающий. Повсюду ощущался страх. Даже пьяницы в пивнушках стали грустными и молчаливыми - [228] можно ли представить себе что-нибудь более ужасное! Ведь под выпивший сальвадорец кажется себе королем, единственным мужчиной в мире - самым богатым и самым галантным.
На улицах ужасающая нищета, магазины пусты. Полицейский контроль был столь откровенным, что опытному человеку не представляло никакого труда избежать его, однако для простых граждан это был конец. Те немногие члены партии, которые уцелели, были разбросаны по всему городу. Тем не менее время от времени они проводили свои собрания, используя любую возможность для работы. К ним присоединились новые товарищи из Санта-Аны и других районов западной части страны, которым удалось избежать жесточайшей расправы. Они сумели реорганизовать партию, и руководящее ядро партии в Сан-Сальвадоре стали считать его Центральным Комитетом. Именно тогда начали свою деятельность такие товарищи, как Леон Понсе, Рока и другие выходцы из Санта-Аны, которые выросли в видных руководителей Коммунистической партии Сальвадора того времени, воспитали несколько поколений коммунистов и в эпоху так называемой «гватемальской революции» участвовали вместе со мной в создании пролетарской, коммунистической организации в Гватемале. Ко времени возобновления моей работы в партийной организации Сан-Сальвадора относится мое знакомство с товарищем Монтерросой, с неким Антонио по кличке Дьявол, о котором я, кажется, уже говорил и который умер в 1934 году от скоротечной чахотки, развившейся у него в результате жестокого избиения в Национальном управлении полиции; с товарищем Рамоном Риосом; с Нарсисо Руисом, который позже стал Генеральным секретарем ЦК партии, с Франсиско Моралесом; с Хорхе Эрреро, парикмахером, который и поныне живет в Панаме; с Дионисио Фернандесом; с товарищем, которого мы звали Хрипатый Феликс; с Хулио Фаусто Фернандесом, который позже стал генеральным секретарем партии и весьма видным деятелем международного коммунистического движения, а позже предал партию и запродался врагу со всеми потрохами: он получил пост министра юстиции в правительстве преступного режима Лемуса (1956-1960), стал христианским философом, профессором университета, судьей первой инстанции, дипломатом и уж не знаю кем еще.
Но в то время Хулио Фаусто был молод, полон оптимизма и очень активно участвовал в борьбе. С первых минут нашего знакомства на подпольном собрании в Палеке его энтузиазм и ум покорили меня. Это был один из тех блистательных молодых людей, у которых талант светится в глазах. На собраниях он всегда говорил о скромных успехах в организационной работе и о грандиозных планах на будущее. Он много читал сам и заставлял читать нас, он редактировал и печатал на машинке наши манифесты, а его друзья-студенты и приятели из числа мелкой [229] буржуазии распространяли их в своих кружках. Очень жаль, что его постигла такая судьба, что у него не хватило твердости духа, отсутствие которой он пытался прикрыть своим обращением в христианство, - обращением, в которое не верили даже священники. Но такова жизнь, точнее, классовая борьба, которая происходит в умах союзников пролетариата.
Поскольку объем работы в партии возрос, я вызвал из Ориенте Тоньо Паласиоса, и вместе с ним мы принялись налаживать связь с партийными ячейками по всей стране. Через одного тормозного кондуктора, который жил в Ла-Унионе, нам удалось установить ежедневную связь с провинцией Ориенте. Имени этого товарища я не помню, знаю лишь, что в 1954 году он стал Генеральным секретарем Коммунистической партии Гондураса. Выполняя функции связного с организациями Ориенте, он отправлял по пути письма с протестами против режима и непрекращавшегося насилия.
В Сан-Сальвадоре мы вновь воссоединились с моей бедной женой. Условия жизни были чрезвычайно тяжелыми; чтобы полиция не обнаружила нас, мы постоянно меняли место пребывания, никогда не живя в одном месте более трех дней. Найти работу и обеспечить хотя бы сносное существование было невозможно, и мы страшно голодали. Жизнь в Усулутане вспоминалась мне как золотое время. Но несмотря на все страхи, на пустоту в желудке, на неустроенность, на отсутствие связи с массами, наша организация росла, в нее постоянно вливались новые члены, которых мы принимали на основе тщательного отбора. Партия жила и развивалась. Неважно, что всем нам не раз грозила смерть. Время было трудное для всех. Мертвые давили на нас неимоверным грузом. Но давление это было, как бы это лучше выразиться, двояким. Как мы могли признавать, что заблуждались, если за нашу правду погибли такие люди, как Фарабундо Марти, Альфонсо Луна, Марио Сапата. Мы были неучами и прекрасно понимали это. Я знаю, что остаюсь неучем и сейчас, когда уже состарился. Но буржуазия никогда не одолеет нас только потому, что она больше знает. Ибо дело не столько в знаниях, сколько в исторической закономерности. И хотя мы тогда слабо разбирались в законах истории, мы чуяли их нутром, шестым чувством, и именно благодаря этому выживали, именно благодаря этому выстояли и продолжаем бороться. Именно благодаря этому у нас теперь есть мир социализма, Вьетнам, Куба...
Однажды где-то в июле 1934 года мне сказали, что в связи с вступлением в партию нового товарища я должен принять у него клятву. Речь шла о Порфирио Уисе. Церемония должна была проходить среди бела дня в парке «Сентенарио», ни больше ни меньше, почти напротив помещения партии. Сейчас мне это кажется фанфаронством, несусветной глупостью, но тогда [230] такое бесстрашие поднимало дух, придавало уверенность в том, что мы можем бросить открытый вызов врагу. В назначенный час я пришел в условленное место. Сзади, поодаль друг от друга, с безразличным видом шли три товарища из нашей охраны. Новичок прибыл минута в минуту. Мы устроились на скамейке, и без всякого перехода я сказал: «Поклянитесь, что будете свято выполнять наказы рабочего класса и посвятите свою жизнь делу бедняков и эксплуатируемых». «Клянусь, товарищ, - ответил Уиса. - Клянусь также, что готов принять смерть, если не сдержу свою клятву». «Зачем же говорить о смерти? Рабочему классу нужны живые люди, борцы. От имени Центрального Комитета Коммунистической партии Сальвадора, секции Коммунистического Интернационала объявляю вас полноправным членом нашей организации». Не успел я договорить, как один из охранников, проходя мимо, шепнул: «Нас окружила полиция». В самом деле, метрах в 30 мы увидели человек семь или восемь полицейских, которые брали нас в кольцо. «Вот вам и первое поручение, - сказал я Уисе, но, увидя, что он с грозным видом пошел на полицейских, сурово приказал: - Не валяйте дурака, нам надо поскорее улепетывать отсюда». И под прикрытием охраны мы дали деру. Фараонам удалось схватить одного из наших охранников, пытавшегося укрыться в том месте, которое сейчас называется «Колония Эль-Боске» или «Колония Гватемала».
Нам удалось значительно расширить связи с внутренними районами страны, и мы вновь перенесли центр тяжести в своей работе на запад страны. Совместными усилиями с товарищами из Санта-Аны мы создали организацию в Сонсонате. Хулио Фаусто Фернандес работал как вол, хотя уже был на заметке у полиции. Мне удалось найти прекрасное убежище в районе Ла-Эсперанса в доме весьма интересной девушки, взявшей к себе в прислуги одну из моих сестер. Родом она была из очень бедной семьи, однако красотой и добрым правом обратила на себя внимание испанского консула, некоего Сагреры, промышленника и торговца, который сделал ее своей любовницей и подарил дом.
Консул был от нее без ума. Моя сестра пришлась по душе молодой хозяйке. Кроме того, преступления гражданской гвардии и армии повергали девушку в такой ужас, что, когда сестра попросила приютить на пару дней и меня, она не только согласилась, но и разрешила оставаться у нее сколько угодно.
Тогда я отправил жену и детей вместе с другой своей сестрой в Ла-Гариту, а сам уединился в обители дамы сердца испанского консула и стал готовить учебные материалы и разрабатывать схемы организации. Чтобы не «засветить» дом, я встречался со своими товарищами по организации не в самом [231] доме, а неподалеку, в укромном местечке, затерянном в кустарнике среди камней на берегу реки Ареналь, недалеко от моста Эсперанса[2]. Встречались мы, несмотря на военное положение, по ночам. Это было отнюдь не безопасно, и прежде всего потому, что достаточно было попасться на глаза ночному патрулю, чтобы он прошил нас насквозь. В местах этих встреч частенько светились огоньки (мы читали различные сообщения), и, по-видимому, не без помощи суеверных старушек распространились слухи о том, будто там бродили души расстрелянных полицией, а так как у мертвецов остались какие-то долги в этом мире, то они и маялись, появляясь пред очи живых. Слухи дошли до газет, и вскоре на первых полосах появились сообщения о «Красном призраке у моста Надежды». Пришлось нам переносить место встреч, так как вместо призраков могли попасть и мы: ведь каким бы фантастическим ни был этот призрак, он неизбежно стал бы мишенью для фараонов уже потому, что он «красный», а в этом случае полицейских, разумеется, нисколько не интересовал вопрос о том, о какой душе шла речь - живой или мертвой.
Как раз в те дни разразился страшный ливень, и на песчаник обрушился небывалый, становившийся более грозным поток. Дождь лил не переставая, а я беспрерывно стучал на машинке. Однажды ночью, когда начался настоящий потоп и задул ураганный ветер, река вздулась, закипела и стала подбираться к мосту. Дом, где меня приютили, стоял на самом обрыве, но был он прочный, из цемента и кирпича, на каменном фундаменте, так что бояться было нечего. Мне, однако, было не по себе; я очень опасался за судьбу своих детей, которые укрывались сейчас от разбушевавшейся стихии в обмазанной глиной жалкой лачуге. Она тоже стояла у самой реки, но в районе Ла-Гариты - километрах в двух отсюда. Я боялся, как бы лачуга не обвалилась и не погребла под собой моих близких. Тогда я сказал своей покровительнице и сестре, что отправляюсь к детям. Они принялись отговаривать меня. Одинокий человек в дождь - прекрасная мишень для тех, кто сидит в засаде, говорили они, и я пикнуть не успею, как меня подстрелят. Я настаивал и убеждал, что не могу сидеть спокойно в этом надежном, комфортабельном доме, в то время как моих детей и жены может уже нет в живых. Река бесновалась, и мне становилось все страшней.
Повинуясь какому-то внутреннему чувству, я, невзирая на уговоры женщин и отца хозяйки дома, который гостил у нее, ушел. С большой осторожностью, тропинками я без особого труда добрался под проливным дождем до дома, где жили жена и дети. К счастью, дом был цел, а его обитатели живы. Мое [232] семейство и сестра очень обрадовались мне и усадили пить кофе.
Не прошло и получаса, как раздался сильный стук в дверь. Так могла стучать только полиция или преследуемая ею жертва. Я быстро достал из ящика стола пистолет, купленный сестрой на всякий случай, а жена пошла открывать. Каково же было наше удивление, когда мы увидели сестру и любовницу консула - в грязи, измученных, полунагих. Особенно несчастной казалась молодая хозяйка дома. Халат, который был на ней, когда я уходил из дому, она потеряла и осталась лишь в нижнем белье. Ноги у нее были изодраны. Оказывается, минут через пятнадцать после моего ухода раздался страшный треск, стены дома начали разваливаться, дом накренился и пополз. Мощное течение реки подмыло обрыв, на котором стоял дом, и вместе с каменным фундаментом он рухнул в реку, и разбушевавшийся поток разбил его вдребезги. Стремительный поток унес и отца девушки, который, по-видимому, утонул в этом месиве грязи и нагромождений стволов деревьев. Матери девушки удалось вовремя выскочить из дома, но у нее не хватило сил дойти до нашей лачуги, и, вконец измучившись, она остановилась на полпути отдохнуть. Я разыскал ее и привел в наше жилище. К счастью, недалеко от проспекта Независимости у них было нечто вроде небольшой пивной, куда они и переселились, совершенно подавленные ужасной смертью главы семейства. Меньше всего они переживали за дом. Девушка была уверена, что ей удастся получить от испанского консула новый.
Я вновь ощутил, что смерть прошла совсем рядом. Мне пришлось остаться в этой лачуге и уже оттуда налаживать партийную работу. Но поскольку за моей женой наверняка следила полиция, мы вскоре почувствовали, что находимся под наблюдением. Кольцо сжималось, и настал день, когда я уже не мог выйти из комнаты. Шпики, вероятно, ожидали ночи, чтобы взять меня без лишнего шума. В довершение всех бед ко мне пришел Тоньо Паласиос и привел двух новых товарищей из Санта-Аны, чтобы познакомить нас. Я не смогших своевременно предупредить, и они вместе со мной оказались в кольце. Тогда я придумал одну хитрость. Поскольку Тоньо Паласиос был очень похож на меня, я предложил ему отправиться мимо полицейских в ближайшую лавочку, чтобы посмотреть, что произойдет. Они действительно спутали его со мной и арестовали, открыв огонь, когда он попытался бежать, но, к счастью, не попали. Меж тем я решил попробовать выйти через заднюю калитку, но наткнулся на полицейских с пистолетами наготове. Пришлось вернуться. Я направился к своей комнате, но, подойдя ближе, увидел Тоньо Паласиоса, которого допрашивали, истошно крича, полицейские. Они пытались припугнуть мою жену и заставить ее «оказать содействие властям». Я прошел [233] мимо. Полицейские в моей комнате не обратили на меня ни малейшего внимания, видимо приняв за соседа. В этот момент полил довольно сильный дождь. Тогда я вышел через переднюю калитку и бодро зашагал вперед. Но на ближайшем углу я увидел двух полицейских, которые великолепно знали меня: некоего Эскивелона - настоящего цепного пса - и Хосе Риваса, который когда-то был даже членом профсоюза владельцев ресторанов, входившего в региональную организацию. Дождь полил как из ведра, и, воспользовавшись этим, я бросился бежать. Негодяи открыли огонь, но промахнулись. А поскольку они были уже в возрасте и грузными, то догонять меня под проливным дождем не решились. Пустырями я выбрался в район Чакры, где сел в автобус, направлявшийся в центр, но, проезжая по проспекту Независимости, вспомнил, что мои благодетели - хозяева смытого потоком дома - и моя сестра жили где-то неподалеку, я на ходу спрыгнул с автобуса и отправился разыскивать их.
Прибыв по адресу (раньше я там никогда не был), я сразу догадался, чем занимались эти сеньоры. Это была не просто пивная, а настоящий центр по производству и сбыту алкоголя. В довершение всего она служила домом свиданий, где к вашим услугам имелись проститутки и отдельные номера, куда можно было приводить женщин. Но когда речь идет о спасении жизни, то и дома терпимости кажутся монастырями.
Хозяйки заведения приняли меня очень тепло и предложили остаться, но сестра, зная, что это за заведение, протестовала. Хозяйка, однако, предупредила меня, что в отличие от дома в районе Ла-Эсперанса, где было тихо и спокойно, здесь мне грозила постоянная опасность, так как заведение частенько посещали военные и гражданские, юристы и врачи, студенты и полицейские, журналисты и переодетые священники. Иначе говоря, надо было что-то придумать. Для начала я постригся наголо и отпустил жидкие усы, и, чтобы хоть чем-то оправдать свое присутствие в доме, особенно в глазах проституток - язвительных и падких на подкуп со стороны полиции, - я тоже приобщился к деятельности заведения: стал заниматься подпольным изготовлением алкогольных напитков - ни больше ни меньше! Это занятие позволяло мне, в частности, держаться подальше от глаз посетителей, поскольку работал я в комнате на заднем дворике. Спустя два-три дня я уже в совершенстве овладел ремеслом самогонщика. И гнал не только чапарро и койолито, отвечавшие самым изысканным вкусам жителей Кохутепеке, но и водку, которую делал из плодов нансе и анакардии, из ананаса и тыквы. Я придумывал всевозможные смеси, отличавшиеся хорошим качеством, вкусом, крепостью. Я экспериментировал даже с травами, стремясь улучшить букет напитка и постигая науку производства таких напитков, как [234] анисовый и мятный ликеры. Добавляя несколько ложек этих ликеров в водку, я получал великолепные напитки. Но особенно мне удался койолито, который очень пришелся по вкусу даже группе военных, устроивших однажды ночью шумную попойку. Они упились и решили забрать меня с собой в гарнизон, чтобы я установил там свой аппарат и обслуживал офицеров.
Хозяйки дома говорили, что бог все же не оставил меня, ибо, сделав меня в наказание коммунистом, он вместе с тем научил меня делать водку - искусству столь же трудному, как и умение находить клады или источники подземных вод, которое дается одному из тысячи.
Между тем мой товарищ вышел из тюрьмы и установил контакты с другими и со мной, наладив также связь между нами, однако слежка в Сан-Сальвадоре была поистине неусыпной, и мы часто вынуждены были прерывать нашу деятельность на многие дни. В довершение всего один тип по имени Санабрия, полицейский агент, сумел проникнуть в наши ряды, хотя я лично возражал против его вступления в партию, считая, что доверять этому человеку нельзя. Так вот, этому Санабрии удалось установить место моего пребывания, и мне опять пришлось без конца менять место жительства. Дело дошло до того, что однажды мне приказали вообще уехать из Сан-Сальвадора и разъезжать взад и вперед по Ориенте. Одновременно в партии распустили слух о том, что я навсегда уехал в Гондурас: мы рассчитывали, что через агентов в партии это дойдет до полиции, которая «клюнет на червячка» и не будет столь настойчиво искать меня. Однако в силу целого ряда обстоятельств, в частности предстоящих родов жены, мне вскоре пришлось вернуться в Сан-Сальвадор. Жена, родственники и друзья по-прежнему находились под неусыпным наблюдением и контролем. Пришлось мотаться между Сан-Сальвадором и ближайшими населенными пунктами: Сойапанго и Илопанго, Мехиканос и др. Полиция несколько раз арестовывала на непродолжительное время жену и сестер и, врываясь в наши жилища, всякий раз конфисковала в свою пользу все, что попадалось под руку, и мы, таким образом, все больше нищали. Мне не оставалось ничего другого, как укрыться в Сан-Мартине, в доме второй жены, о которой я до сих пор ничего не говорил и говорить по причинам, касающимся только меня одного, не собираюсь. Речь идет об Аделите Ансоре, у которой от меня родилась дочка Ильдита. Несмотря на то что со времени наших отношений прошло немало времени, Аделита встретила меня очень тепло и не отказалась приютить. Но, как оказалось, она обрадовалась моему появлению главным образом потому, что один порядочный, честный мужчина предложил жениться на ней и. поскольку я был отцом ее дочери, ей хотелось посоветоваться со мной, чтобы избежать возможных осложнений. «Я ничего [235] еще не ответила, надеясь вначале поговорить с вами», - объясняла она.
Я сказал, что очень рад за нее, потому что она вполне заслуживала хорошего мужа, а моя дочь - хорошего отца, и что я в силу своего образа жизни, полного неожиданностей и опасностей, и в силу обязательств перед другими не мог быть ни тем ни другим. Аделита накормила меня и оставила у себя на несколько дней, после чего я вновь вернулся в это волчье логово - Сан-Сальвадор. На прощание она подарила мне коробочку из-под спичек, в которой я нашел аккуратно свернутые банкноты достоинством в песо.
Путешествовать в то время было небезопасно. Уже тогда контролировались даже проселочные дороги, по которым пропускали лишь упряжки быков. Для поездки же в автобусе нужно было предъявлять удостоверение личности, так как шофер составлял список пассажиров и показывал его полицейским на контрольных пунктах при выезде из города или поселка.
Через хорошо осведомленных друзей я узнал, что в районе между Сан-Сальвадором и Кохутепеке меня разыскивал специальный отряд полиции под командованием некоего Инестросы. У меня закралось подозрение, что кто-то из арестованных родственников проговорился на допросе, поскольку полицейские буквально наступали мне на пятки. Мне удалось устроиться на несколько дней на работу в сапожную мастерскую в Кохутепеке, где я вскоре узнал о новом аресте жены и малолетней племянницы.
Друзья вывезли меня из Кохутепеке и снова распустили слухи о том, что я уехал в Гондурас, на самом же деле я остался в Сан-Рафаэль-Седросе. Несколько дней я голодал, пока наконец не наткнулся на одну приличную сапожную мастерскую, принадлежавшую некоему Гранильо, который по милости генерала Мартинеса был назначен пожизненным алькальдом этого городка. Там я и получил работу, выдав себя за выздоравливавшего нервнобольного. Там же меня ожидал один из самых больших и приятных сюрпризов в моей жизни - неожиданная, нос к носу, встреча с самим Исмаэлем Эрнандесом, моим старым другом, участником рабочего движения, членом организации «Красная помощь» и членом партии. Нам пришлось сдержать радость неожиданной встречи и дождаться конца первого моего рабочего дня, чтобы уединиться в укромном месте и поговорить о наших бедах и перспективах. Исмаэль рассказал мне много такого, чего я не знал и что свидетельствовало о грозившей мне опасности. Он сообщил, например, что только в районе Кохутепеке, Илопанго, Сан-Мартина, Сан-Рафаэль-Седроса и других населенных пунктов полиция распространила ни много ни мало, а 700 моих фотографий, раздав их шоферам городского [236] транспорта, командирам местных подразделений, национальным гвардейцам, крестьянским патрулям и т. д. Поэтому он советовал мне не высовывать носа и немедленно отправиться в Гондурас, а до установления надежных контактов, спрятаться и жить на его скромный заработок. Отправиться в Гондурас я согласился, но прятаться отказался. Мне нужны были хоть какие-то деньги, чтобы добраться до Гондураса, и я мог использовать для этого время, необходимое для установления контактов. Однако поиски людей, которые помогли бы мне уехать в Гондурас, затянулись и казались безнадежными. Хорошо еще, что на работе у меня все обстояло благополучно и я чувствовал себя в безопасности среди рабочих, в большинстве своем уроженцев Сан-Рафаэля, молодых, честных и почтительных. Господин Гранильо, хозяин мастерской и алькальд, относился ко мне по-отечески, доброжелательно. Однажды в выходной день Гранильо пригласил меня на пирушку, где мы пили с командиром местной гвардии, до которого, по-видимому, не дошли мои фотографии, потому что он был со мной чрезвычайно любезен, все время балагурил и пел песни. Звали его капитан Кеведо.
Единственное, что меня беспокоило, - это задержка с отъездом. Но постепенно план прояснился: я должен был выехать из Усулутана верхом в сопровождении проводника, который проведет меня тропами до Гондураса. Я загорелся идеей, строил воздушные замки, когда однажды, в поисках работы, в мастерскую явился вдруг один знакомый моего детства, с которым мы учились еще в школе в Илопанго. Звали его Максимо Колорадо. Взаимных симпатий мы никогда друг к другу не питали. На работу его взяли, но он целыми днями сидел сложа руки и занимался лишь тем, что неусыпно наблюдал за мной. Я прикинулся дурачком и делал вид, будто не узнал его. Но его присутствие беспокоило меня. И вот мне сообщили, что на следующий день, 26 ноября 1934 года, я должен покинуть Усулутан и отправиться в Гондурас. Вечером, как обычно, все рабочие пошли купаться на ближайшую речку. После купанья мы с шутками и прибаутками отправились обратно. И тут я почувствовал, что мне надо немедленно уходить. Спохватившись, будто забыл что-то на речке, я повернул обратно. Максимо Колорадо увязался за мной: оказалось он тоже что-то забыл. Это меня насторожило. И неспроста, потому что не прошли мы и несколько метров, как я столкнулся лицом к лицу с двумя старыми знакомыми: шпиком Эскивелоном и молодым полицейским Крусом. Не успел я толком разглядеть их и что-либо предпринять, как они наставили на меня пистолеты. «Наконец-то попалась птичка», - сказал Эскивелон. «У этой птички есть имя, - ответил я, задетый за живое. - Ее зовут Мигель Мармоль». [237]
Я сказал это специально, заметив, что несколько рабочих вернулись, чтобы подождать нас, и, увидя такую сцену, застыли от изумления. Под недоуменные взгляды прохожих полицейские отвели меня в мастерскую. Они приказали мне переодеться, чтобы немедленно отправиться в Сан-Сальвадор. Вспомнив, что в другой смене белья у меня было несколько партийных писем, я ответил им, что переодевать мне нечего. Рабочим я сказал, кто я на самом деле, надеясь, что весть о моем аресте дойдет до семьи и родственников и до товарищей по партии, поскольку Исмаэля в мастерской я не увидел и решил, что он исчез. Мои расчеты оправдались: весть об аресте быстро разнеслась по соседним поселкам и долетела до Сан-Мартино. До прихода поезда, который должен был доставить нас в столицу, меня посадили в муниципальную тюрьму Сан-Рафаэль-Седроса. По дороге в тюрьму я встретил Максиме Колорадо и при всех крикнул: «Ты продал меня, грязный предатель, но придет день, когда народ заплатит тебе за все сполна». В тюрьме приставленный ко мне молодой полицейский Крусито был весьма любезен со мной. Он осведомился сыт ли я, и я ответил, что если мне дадут что-нибудь вкусное и пива, то не откажусь. Мое желание было исполнено.
Охранники стали советовать мне во всем раскаяться, убеждали, что я со своими коммунистическими идеями заблуждался и что нет человека, способного одолеть генерала Мартинеса. Тогда я принялся объяснять, за что мы боремся, а они молча слушали. Во время беседы Крусито заметил: «Послушайте, Мармоль, мне очень жаль, что именно мне пришлось арестовать вас. Но такова жизнь, ничего не поделаешь. Я говорю это потому, что не знаю, что вас ждет сегодня ночью, и не хочу, чтобы вы считали меня своим личным врагом. Вы смелый человек, и могу откровенно сказать вам: будьте готовы ко всему».
Несколько часов спустя меня повели на вокзал. Дорога была темная, улицы пустынные. Эскивелон вознамерился прикончить меня и все время подталкивал, побуждая к побегу, чтобы развязать себе руки, но я не доставил ему такого удовольствия. Крусито, его помощник, вел себя очень корректно. Когда мы пришли на станцию, отовсюду стали собираться люди, желавшие выразить мне свою симпатию. Нельзя было спокойно смотреть на все это, ибо, несмотря на страх и репрессии, несмотря на свое недостаточно развитое политическое сознание, жители городка все же отважились проводить арестованного коммуниста. На станции меня заперли в телеграфном отделении. Там то я и увидел, что все письма и телеграммы протеста против режима перехватывались и регистрировались, чтобы выявить и наказать авторов. Да, национальная телеграфная служба Сальвадора сыграла поистине преступную роль в мартинистских репрессиях. [238]
Еще до прихода поезда на станции появился капитан Кеведо со взводом гвардейцев (в момент, когда меня арестовали, его в поселке не было) и потребовал от Эскивелона и Крусито передать меня ему, чтобы тут же прикончить. «Во имя вашего же блага отдайте мне этого сукина сына!» - бесновался капитан на глазах у перепуганной толпы. Крус сказал, что они не имеют на это права, ибо я был задержан ими. Капитан Кеведо, у которого уже не было настроения петь мне песенки, истошно вопил: «Вы, коммунисты, хотели бы, чтобы Красная Армия России пришла к вам на выручку». Теперь уже я вышел из себя и бросил в ответ: «Не смейте трепать это героическое имя своим грязным языком».
Капитан совсем взбеленился, и толпа неодобрительно зароптала. Какая-то сеньора попросила Крусито разрешить угостить меня газированной водой. Крусито позволил, и все бросились угощать меня чилате[3], другими напитками, хлебом... Принимая угощения, я всякий раз говорил капитану Кеведо: «Ну так как, капитан, на чьей стороне бог, как вы думаете, - на моей или на вашей?» И старый ублюдок распалялся еще больше. Но вот подошел поезд и Эскивелон и Крусито посадили меня, предварительно надежно заковав в наручники.
В поезде было человек двадцать охраны, так что в услугах капитана Кеведо и его взвода, вызвавшихся сопровождать меня до Сан-Сальвадора, не было никакой нужды, и мое путешествие прошло спокойно. Какая-то полоумная девушка напевала без умолку один и тот же припев: «Типи-типи-тин-типи-тон. типи-типи-тин-типи-тон, каждое утро пою я эту песню под твоим окном...» - и старушки нашептывали молитвы, перебирая четки из белых семян. [239]
[1] Прозелит - новообращенный в какую-либо веру, учение и т. п.; новый горячий приверженец чего-либо. - Прим. ред.
[2] Эсперанса - в переводе с испанского - надежда. - Прим. ред.
[3] Чилате - напиток, настоянный на перце, жареной кукурузе и какао. - Прим. ред.