Военная победа над королем еще не означала окончательной победы революции. Монархия была только надломлена, но не повержена. Проиграв войну с парламентом, роялисты возложили свои надежды на раскол в лагере парламента, т. е. на то, что король вскоре понадобится одной части своих врагов в их борьбе против другой. Между тем бежавший в Шотландию король Карл I в надежде склонить знать на свою сторону был выдан в январе 1647 года парламенту в обмен на 400 тыс. ф. ст. в «покрытие расходов», которые шотланд­цы понесли, участвуя в войне на стороне парламента. И если судить по тому, как встречали выданного шотланд­цами парламенту Карла I по пути из Шотландии, они не ошиблись: праздничный перезвон колоколов, пушечная пальба, толпы роялистов, возглашавших: «Боже, храни короля», - поистине для них и поверженный король все еще оставался королем. Об этом же свидетельствовало и то, с каким комфортом, не считаясь с затратами, парла­мент обставлял жизнь коронованного пленника в замке Холденби. По всему было видно, что король стал ко­зырной картой в политической игре.

Итак, начался новый этап в истории революции, в котором решался вопрос о будущем политическом устройстве страны. И если учесть изначально сложное переплетение социальных и политических сил в лагере парламента, то легко заключить, что борьба за то или иное решение указанного вопроса должна была развер­нуться острейшая.

Вместе с тем очевидно, что наступила новая полоса и в жизни Кромвеля - полководец в его деятельности должен был уступить место политику, которому предстоя­ло маневрировать между тремя противостоящими друг другу политическими силами: пресвитериански настро­енным большинством в парламенте, за которым стояли воротилы лондонского Сити, все явственнее обнаружи­вавшие свои растущие роялистские симпатии; склоняв­шейся к индепендентству армией и, наконец, левеллерами, выражавшими настроения народных низов, практически не представленных в парламенте.

Сумеет ли Кромвель-политик в новых условиях сохра­нить былую революционность, в социальном отношении достаточно широкую, чтобы, преодолев эгоизм и своеко­рыстие собственников - джентри и буржуа (столь характерные [182] для политики парламента), быть способным включить в нее хотя бы только частично интересы тех народных низов города и деревни, героизмом и само­отверженностью которых в ходе войны он еще не столь давно восторгался?

Начало новой полосы в истории революции и в жизни Кромвеля было для него довольно пасмурным. Поскольку теперь, с завершением гражданской войны, его меч стал уже ненужным парламенту, его былое положение и влияние в нем воспринималось пресвитерианами как «не­оправданное» и «вызывающее». В результате их происков Кромвель вскоре лишился своих военных полномочий и из генерал-лейтенанта армии превратился в частное лицо - рядового члена парламента. Эта цель была легко достижимой, так как ничто уже не мешало распространить на него действие «акта о самоотречении». К тому же Кромвель, по-видимому, перенес тяжелую болезнь. С конца января до середины февраля 1647 г. его имя исчезает из бумаг палаты общин. 7 марта в письме Ферфаксу он писал: «Богу было угодно поднять меня (на ноги) после опасной болезни... я почувствовал в себе самом смертный приговор». Но, даже выздоровев, Кромвель не спешил в парламент, а подумывал, не отправиться ли ему на поля сражений Тридцатилетней войны, чтобы встать в ней на сторону немецких протестантов. Между тем, воспользовавшись отсутствием Кромвеля и падением влияния индепендентов в парламенте, пресвитерианское большинство провело в нем в спешном порядке постановление о роспуске армии, за исключением 6400 человек кавалерии (из 40 тыс.) и 10 тыс. пехоты для несения гарнизонной службы. Но при этом был полностью обой­ден вопрос о выплате солдатам и офицерам задолженного парламентом жалованья - пехоте за 18 недель и кавале­рии - за 43 недели, что составляло к тому времени немалую сумму в 331 тыс. ф. ст. Равным образом ука­занным постановлением не предусматривалось назначе­ние пенсии сиротам и вдовам погибших на службе парла­мента воинов. Наконец, парламент в нем ни словом не обмолвился и по такому вопросу, как признание невиновными распускаемых по домам солдат и офицеров за содеянное ими в ходе гражданской войны.

Одновременно предусматривался набор 12 тыс. чело­век в экспедиционный корпус для отправки в Ирландию. Его командующим был назначен Ферфакс. Помимо него, в нем не должно было быть офицеров в чине старше полковника. Все офицеры должны были принять так называемый [183] ковенант, т. е. согласиться на введение пресвите­рианского церковного устройства. И последнее, члены парламента не могли занимать в новой армии командных должностей. Очевидно, что этими тремя условиями пар­ламент явно исключил возможность участия в экспедиции Кромвеля. В целом, если учесть умонастроение, господ­ствовавшее в «Новой модели», желание пресвитерианско­го большинства в парламенте избавиться от этой грозной, то и дело готовой выйти из его подчинения вооруженной силы вполне объяснимо. Состоявшая из крестьян и плебе­ев, армия оказалась теперь выразительницей чаяний народных низов, принесших наибольшие жертвы во имя победы, но полностью обойденных при дележе ее плодов... Пресвитерианский проповедник Ричард Бакстер так опи­сывает умонастроения солдат после Несби: «Я убедился в том, что они считают короля тираном и врагом и полага­ют, что, если они могут воевать против него, они могут убить или победить его, и в последнем случае они никогда больше не станут ему доверять. Они утверждают: кем являются лорды Англии, если не полковниками Виль­гельма Завоевателя? Или бароны - если не его майора­ми, или рыцари - его капитанами?»[1] Естественно, что рядовые и младшие офицеры «Новой модели» отказались сложить оружие, они вышли из повиновения парламенту.

Как же поведет себя в новых условиях Кромвель - этот доблестный генерал, действовавший столь решитель­но, как подлинный революционер, в годы гражданской войны? Поразительно, но, когда разгорелся конфликт между армией и парламентом, в его поведении впервые после начала революции проявились, казалось бы, со­вершенно несовместимые с его характером черты - растерянность, колебания, нерешительность. И дело не в том, что он не понимал, на чьей стороне справедливость [184] и следовательно, каким должен быть выбор в этом кон­фликте «честного» и «божьего» человека, ведь он сам отмечал в беседе с Эдмундом Ледлоу: «Во всех местах нет недостатка в тех, кто испытывает столь большое озлобле­ние против армии, что это их оглупляет».

Столь же несомненно, что Кромвель сознавал под­линную цель парламента в этом конфликте - одним ударом избавиться от революционной армии - угрозы его всевластию - и заодно ликвидировать основную опору индепендентов, тем самым низведя их до политического ничтожества в парламенте. И тот факт, что Кромвель с момента появления в палате общин ни одним словом не обмолвился в защиту армии, а, наоборот, торжественно заявил: «В присутствии всемогущего бога я утверждаю, что армия разойдется и сложит оружие у ваших дверей, как только вы ей прикажете», заставлял задуматься. Алогичность этой его позиции была столь очевидна, что и современники, и последующие биографы усматривали в ней доказательство его макиавеллизма, двоедушия, лицемерия, проявление скрытого коварства, продвижения различными путями к единой цели - установлению своего единовластия.

В действительности все обстояло иначе: то, что было оттеснено на задний план в Кромвеле-генерале, в ходе войны оказалось на первом плане в Кромвеле-политике, когда гражданская война завершилась победой парла­мента и решался вопрос о послевоенном устройстве. Должны были неизбежно проявиться его сословный кон­серватизм и враждебные отношения к угрозе, исходившей от религиозных радикалов в армии, и социальная насторо­женность по отношению к малоимущим в целом. Вспом­ним его позднейшее откровенное признание: «По про­исхождению я джентльмен», и в этом качестве он, хотя и не без колебаний, все же предпочел в данный момент охранительную власть пресвитерианского парламента... Ведь в «Новой модели», это он хорошо знал, имелось немало «неумеренных», «визионеров», «энтузиастов», «мечтателей», «прожектеров», от которых в дни мира можно было ожидать многого... Поэтому он согласился на предложение парламента поехать в место расположения армии с миссией убедить ее подчиниться его воле. И он сдержал обещание: прибыв в армию, он истово убеждал офицеров употребить свое влияние, «чтобы расположить солдат к той власти, которая стоит над нами, над ними. Если эта власть будет низведена на нет, ничего за этим не последует, кроме замешательства». [185]

Однако миссия эта успеха не имела. Солдаты оста­лись твердыми в своем решении не подчиняться прика­зу о роспуске армии, и, видя колебания одних офицеров и предательство других, они избрали в каждом полку по два уполномоченных (так называемых агитаторов) для совместных действий в защиту своих интересов.

Этим в рядах армии был открыто продемонстриро­ван давно уже назревавший раскол в прошлом единой «партии» индепендентов на грандов (или «шелковых» индепендентов) и простолюдинов-радикалов - движе­ние, примкнувшее к сформировавшейся еще в 1645 - 1646 гг. за пределами армии партии, известной под названием левеллеров. С весны 1647 г. последние оказы­вали все большее влияние на настроение рядовых и млад­ших чинов армии.

Перед лицом единодушия армии парламент вместо политики уступок решил идти напролом. Было решено: армия должна быть распущена по частям; на 1 июля был назначен роспуск полка Ферфакса. Но к тому времени армия уже полностью вышла из повиновения парламенту. Офицеры, не заслуживавшие доверия солдат, были изгна­ны. Власть в ней фактически перешла к «агитаторам». Чтобы удержать армию от открытого мятежа, Ферфакс на 3 июня назначил общий смотр армии.

В условиях открытого разрыва армии с парламентом «агитаторы» проявили важную инициативу: отряд под командой корнета Джойса 1 июня захватил арсенал Ок­сфорда и на следующий день увез короля из замка Холденби и доставил его в расположение армии[2]. Узнав об этом, Ферфакс буквально остолбенел, но Джойса наказывать не стал[3]. Этим была исключена возможность заключения пресвитерианами мира с королем за спиной армии. У этой черты Кромвель наконец сделал свой выбор: 4 июня он покинул Лондон и прибыл в расположе­ние армии. И шаг этот был более чем своевременным, ибо [186] пресвитериане планировали его арест на следующий день, как только он переступит порог палаты общин.

Что побудило его к такому решению? Прежде всего, разумеется, опасность потерять армию, все более переходившую под власть выборных «агитаторов» и служившую до тех пор в руках «шелковых» индепендентов решающим инструментом политического давления на пресвитериан­ское большинство в парламенте. Тем самым исключалась реальная перспектива быть полностью отстраненными в решении дальнейших политических судеб страны. Лич­но же для Кромвеля подобный ход событий означал бы оказаться в положении рядового, политически безгласно­го заднескамеечника, а может быть и того хуже - угрозу политической расправы с ним.

Однако главным для Кромвеля было, по-видимому, не это или по крайней мере не только это соображение, иначе он не согласился бы на роспуск армии весной того же года. Следовательно, остается второе - опасность превраще­ния армии под влиянием движения левеллеров в воору­женную силу народных низов с непредсказуемыми последствиями для власть имущих. Характерно, однако, что политическая поверхность событий - конфликт между пресвитерианами и индепендентами - и находится на первом плане многих биографов Кромвеля, считая его решающим конфликтом революции после 1646 г. При этом, однако, упускается из виду, что армия летом и осенью 1647 г. была «гнездом мятежников», весьма близ­ких к левеллерам, у которых с парламентом имелись свои счеты. Вот, к примеру, как рисуется с этой точки зрения главный мотив Кромвеля, когда он переехал в распо­ложение армии: «Третье письмо, полученное Вами (Кромвелем) от них (от агитаторов армии), в котором они решительно предупреждали Вас, что, если Вы в ско­ром времени, более того - немедленно, не прибудете и не возглавите их, они пойдут собственной дорогой без Вас».

Итак, драматическое начало новой полосы в ходе революции высветило совершенно по-новому мотивы столь поражавшего наблюдателей демократизма и ради­кализма Кромвеля в период гражданской войны. В проти­вовес современным апологетам этого героя революции середины XVII века, подчеркивающим главным образом его талант полководца, представляется, однако, что под­линную «тайну» взлета Кромвеля помимо его удачливого меча составляла его поразительная способность сообразо­вать исходную и неизменную цель - сокрушение абсолю­тизма - с меняющимися обстоятельствами момента. [187] Кромвель - гений политической тактики, чутко улавли­вавший политическую ситуацию, безусловно искусней­ший буржуазно-дворянский политик эпохи революции. Он объективно верно служил интересам этих классов в годы гражданской войны, когда не только не пресекал, но и всячески поощрял революционный энтузиазм плебе­ев, одетых в солдатские мундиры, поскольку понимал, что именно в нем залог конечной победы над роялистами.

После того как цель была достигнута, сословным интересам грандов революционный энтузиазм плебеев-солдат казался уже более опасным, чем роялистски настроенный пресвитерианский парламент. Одним сло­вом, даже наиболее проницательные современники Кром­веля в своих суждениях о его «характере» не шли дальше поверхности событий. В результате подоплеку «многоликости» Кромвеля по сути не поняли ни роялисты, ни радикалы. И те и другие в один голос и на разный лад разоблачали «лицемерие», «двоедушие», «коварство» и «хитрость» Кромвеля - определения, за которыми скры­валось лишь непонимание того решающего обстоятельства, что свои собственные планы Кромвель в каждый момент в ходе революции отождествлял с условиями наиболее благоприятного выхода для имущих из оче­редного политического кризиса.

Так, в своей «Истории мятежа» граф Кларендон писал: «Кромвель до этих пор, т. е. до 4 июня, вел себя с тем редким притворством (в котором поистине он был очень большим мастером), будто он сверх всякой меры возмущен подобной дерзостью солдат, неизменно при­сутствовал в палате общин, когда послания в подобных выражениях составлялись, и ожесточенно обрушивался на подобную самонадеянность... И ему столь легко поверили, что его самого один или два раза посылали в армию для улаживания конфликта, после двух-трехдневного пребы­вания в ней он возвращался снова в палату и горько жаловался на великую распущенность, там царящую. И при этих и подобных речах, а также когда он говорил об участи нации быть вовлеченной в новые смуты, он будет горько плакать и выглядеть наиболее удрученным челове­ком в мире».

При всем том нельзя, разумеется, сбрасывать со счетов и боязнь Кромвеля остаться без армии перед лицом реальной опасности засилья пресвитерианского большинства в парламенте.

Вот почему в критический момент, когда избранные солдатами «агитаторы» получили в армии большую [188] власть, чем гранды-офицеры, Кромвель решил противо­поставить этой власти свою былую популярность в армии, c тем чтобы свести на нет эту власть, снова подчинить армию своей воле. С этой целью на общем военном смотре (наряду с принятием «Торжественного обязательства» не расходиться по домам и не допустить расчленения армии на части до тех пор, пока ее требования не будут удовлет­ворены) был создан Армейский совет, включавший помимо высших офицеров двух офицеров и двух представите­лей рядовых - «агитаторов» от каждого полка.

Замысел Кромвеля был очевиден: поставить «агита­торов» под контроль высшего офицерства, превратить этот совет в своего рода дискуссионный клуб, в то время как Военный совет, в котором решающую роль играли Кромвель и его зять Айртон, сохранял реальную власть в армии. Последующие политические действия Кромвеля и его окружения с предельной очевидностью обнаружили, насколько близкими по социальной сути были их соб­ственные планы политического устройства страны и пла­ны пресвитериан, и, как следствие, насколько устремле­ния грандов были изначально далекими от целей и ожида­ний рядовых армии, оставивших позади свои узкопро­фессиональные интересы и осознавших себя защитниками «правого дела народа» Англии в целом.

Прежде всего гранды, как и пресвитериане, в те дни просто не мыслили себе политического устройства страны без короля. В последнем они были едины, и это - глав­ное. То же, что их разделяло, было уже не настолько важным и принципиальным (а именно - на каких усло­виях король согласится узаконить лелеемый классами- союзниками политический порядок), чтобы рассматри­вать их стоящими по разные стороны барьера. Между тем то, что разделяло планы грандов - Кромвеля и его окружения - и чаяния левеллеров, было в высшей степени принципиальным и непримиримым. Вот как в июле 1647 г. рисовались суждения Кромвеля о планах левелле­ров: «Не только в высшей степени порочная, но и чрезвы­чайно трудная - если не невозможная - цель для не­многих людей, к тому же не принадлежащих к высшему кругу, ввести народное правление, направленное против короля и его партии, против пресвитериан, против знати и джентри, против установленных законов, как граждан­ских, так и церковных, и против всего духа нации, которая на протяжении столь многих лет привыкла к монархиче­скому режиму».

В самом деле, парламент и его удачливый генерал [189] Кромвель воевали главным образом против абсолютистских притязаний монархии, но не против монархии как таковой. И теперь Кромвель был убежден в том, что восстановление монархии - необходимое условие сохра­нения порядка и незыблемости собственности. «Никто не сможет спокойно жить и пользоваться состоянием без восстановления короля в его правах» - таким было осно­вание его политической философии. И именно в нем и следует доискиваться объяснения поведения грандов летом и осенью 1647 г., а не в шумной и изменчивой поли­тической хронике тех дней.

Искусство Кромвеля-политика было им в эти дни продемонстрировано столь же недвусмысленно, как еще недавно искусство полководца. В армии Кромвель испы­тывал давление радикально настроенной части ее, требо­вавшей предпринять поход на Лондон с целью «восстано­вить справедливость и попранные права», имея в виду политику парламента прежде всего по отношению к ар­мии. Но, всячески удерживая армию от этого шага, он одновременно добивался от парламента «более примирительной» линии поведения. Когда же 26 июля лондонским Сити была предпринята попытка контрреволюционного переворота (насильно удерживая спикера в кресле, заго­ворщики заставили палату общин принять постановление, призывавшее короля вернуться в Лондон), Кромвель уже решительно двинул армию к столице; 6 августа, не встре­тив сопротивления, он въехал в столицу во главе кавалерии. Однако и в данном случае цель была двойная: удовлетворить требование армии и предотвратить сговор пресвитериан с королем за спиной грандов.

Но странное дело! За исключением отдельных частей, он торопится вывести армию за черту города. Пресвите­риане осмелели настолько, что решились вернуть в палату ранее исключенных по требованию армии 11 ее членов-пресвитериан, инициаторов постановления о роспуске армии. Потребовался целый месяц и угроза расположить близ парламента полк кавалерии, чтобы эти постановле­ния были наконец официально отменены. Что же прои­зошло? Откуда эта смелость пресвитериан, еще недавно до смерти напуганных одним лишь известием о приближении армии к столице? Все объяснялось просто - пресви­териане воочию убедились в двух принципиально важных вещах: во-первых, в том, что Кромвель опасается анархии в армии не меньше, чем они сами, и, во-вторых, в том, что Кромвель, так же как и они, не мыслил иного послево­енного «устройства» страны, кроме монархического и, [190] следовательно, связанного с возвращением Карла I на «родительский престол».

Дело в том, что с начала июня Кромвель и Айртон вступили в переговоры с находившимся в армейском плену королем и вели их с такой интенсивностью, что кузен Кромвеля Сент-Джонс не без ехидства заметил, что он слишком спешит делать «королевское дело», т. е. вос­становить монархию. Соревнование «шелковых» индепендентов с пресвитерианами в «ухаживании» за королем имело лишь один результат - Карл I с каждым днем становился все менее сговорчивым. Дошло до того, что он однажды заявил своему победителю Кромвелю: «Вы не сможете обойтись без меня. Вы будете повержены, если я вас не поддержу», а одному из своих сторонников он в те дни писал, что надеется привлечь на свою сторону либо пресвитериан, либо индепендентов, с тем чтобы с помощью одних искоренить других. И тогда он стал бы снова подлинным королем. Таким был результат стремления Кромвеля «устроить» будущее страны за спиной армии, которой он больше не доверял, поскольку из силы чисто военной она превратилась в силу политическую, притом радикальную, то и дело грозившую выйти из подчинения грандам. Отсюда глубокая раздвоенность в поведении Кромвеля в те дни: он ни в коем случае не желал выпустить армию из своих рук - в ней заключа­лась его политическая сила и опора, и в то же время он стремился нейтрализовать эту силу в качестве самостоя­тельной и независимой от него.

Очевидно, что, учитывая республиканские умонастро­ения в рядах армии, Кромвелю до поры до времени ничего другого не оставалось, как лавировать. Полностью не лишая армии надежд, на него возлагавшихся, - этой цели служили и сохранение в частях советов «агитаторов», и Армейский совет, Кромвель одновременно демонстри­ровал «послушание» парламенту и приверженность мо­нархии как политическому принципу. И это вопреки тому, что в своих «Декларациях» армия потребовала, с одной стороны, «самороспуска» формально существующего с 1640 г., но фактически выродившегося парламента и на­значения выборов в новый парламент, а с другой - суда над королем. Достаточно заметить, что в конце августа на заседания палаты лордов собиралось не более 7 пэров, а заседания палаты общин посещало всего лишь 150 ее членов. Тем не менее для грандов даже тень парламента была важна в качестве «законного» барьера, удержи­вавшего «простонародье» на почтенном расстоянии от [191] институтов власти. Недаром в те дни из Армейского совета был изгнан майор Уайт только за то, что он осме­лился заявить: «В королевстве больше не существует видимой власти», за исключением «силы и власти меча».

Одновременно Кромвель должен был во имя сохране­ния своей власти в армии по крайней мере делать вид (на большее он теперь просто не был способен), что он склонен выслушать и обсудить и мнение радикального крыла армии по вопросу о послевоенном устройстве страны. Иллюстрацией этой, мягко говоря, «гибкости» Кромвеля может служить следующий факт: 18 октября «агитаторы» пяти полков вручили Ферфаксу документ «Дело армии, правильно изложенное», в котором были перечислены основные статьи демократической конституции. Харак­терно, что королевская власть в них полностью игнориро­валась, т. е., попросту говоря, не упоминалась, равно как и палата лордов. Через два дня (20 октября) Кромвель произнес в парламенте речь, в которой в сильных выраже­ниях поддерживал монархический строй и требовал быстрого возвращения короля на родительский трон. В примечании к этой речи мы читаем: «В продолжение всей речи он был очень почтителен по отношению к коро­лю, заключая, что необходимо его восстановить как можно быстрее».

Тем временем ропот и недовольство в армии перегово­рами Кромвеля с королем и его позицией в парламенте грозили вылиться в открытый мятеж. Эта зримая угроза и вынудила Кромвеля созвать заседание Армейского совета с целью обсудить уже известный как левеллерский проект государственного устройства с участием не только армейских «агитаторов», но и представителей так называ­емых гражданских левеллеров. 28 октября в Пэтни Кромвель открыл заседание совета следующими словами: «Собрание созвано по публичным делам. Желающие что-нибудь сказать по этим вопросам могут свободно выска­заться». Сохранившиеся записи речей, произнесенных на этих заседаниях, - документ совершенно исключитель­ной исторической важности и интереса, и мы еще будем иметь возможность к нему вернуться в другой связи. В данном же случае обратим лишь внимание на то, с какой методичностью Кромвель проводил на этих заседаниях линию грандов, как умел он, подобно заправскому парламентарию, топить в словах неугодное ему дело. Так, в ответ на упрек «агитатора» Сексби в адрес грандов, что они старались удовлетворить всех и никого не удовлетво­рили, что они трудились изо всех сил, чтобы угодить [192] королю, ему же иначе угодить невозможно, как только перерезав себе горло, что в результате всего этого репута­ция Кромвеля и Айртона в армии резко упала, Кромвель произнес совершенно путаную и насквозь демагогическую речь: он и Айртон, оказывается, действовали не самостоя­тельно, а сообразно воле Армейского совета. И если позиция их в отношении короля и парламента была оши­бочной, то «я осмеливаюсь сказать, что это была ошибка общего совета», что, разумеется, в действительности отно­силось только к грандам в составе совета, но не к предста­вителям в нем солдат.

В связи с требованиями левеллеров о роспуске суще­ствующего парламента, об ограничении будущих парла­ментов двухгодичным сроком полномочий, о перераспределении избирательных округов сообразно численности населения, о прекращении переговоров с королем, о га­рантии полной веротерпимости Кромвель заявил: какими будут последствия всего этого? И не приведет ли оно к замешательству? Не превратит ли это Англию в подо­бие Швейцарии, в которой один кантон восстает против другого (имея, разумеется, в виду не территориальное деление, а общественные классы и в первую очередь угрозу, исходившую от той части народа, которая в парламенте не была представлена и интересами которой он пол­ностью пренебрегал)? Не приведет ли это к «абсо­лютному опустошению нации»? Указав далее на огром­ные трудности, стоящие на пути к столь коренному, т. е. республиканскому, переустройству правления стра­ной, Кромвель противопоставил требованиям левеллеров «обязательства армии», т. е. то, во имя каких деклариро­ванных целей парламент призвал армию на свою защиту и вел войну с роялистами? Более того, Кромвель увидел в программе левеллеров нарушение и «обязательств», взятых на себя армией, когда она отказалась сложить оружие. Нетрудно убедиться в том, что на конференции в Пэтни столкнулись, с одной стороны, армейские, ради­кально настроенные части армии, убежденные в том, что они служат народу, являются защитниками его свободы, и, с другой - грандов, считавших, что армия находится на службе у парламента и является не более чем его ору­дием, т. бессловесной служанкой классов, в нем пред­ставленных. Стремлению «агитаторов» действовать в ин­тересах «народного блага» Кромвель противопоставил принцип: никакой самодеятельности солдат, дисциплина, означавшая безропотное подчинение грандам.

Однако настроение «агитаторов» на совете и тем более [193] за его пределами было в эту пору в такой степени неподвластным его «боговдохновенным» речам, что Кром­вель решил действовать незамедлительно. Когда на заседаниях 4 и 5 ноября большинство совета поддержало предложение о введении всеобщего избирательного права для мужчин (исключив только нищих и слуг) и о проведе­нии всеобщего смотра армии, Кромвель потребовал, что­бы «агитаторы» незамедлительно вернулись в свои полки; что же касается смотра армии, которого потребовали «агитаторы», то он согласился на проведение его не в один день, а в три дня, т. е. по частям. Очевидно, что гранды явно боялись общего смотра армии - с разрозненными частями было легче управиться. Между тем совет офице­ров продолжал заседать. Но даже здесь полковник Гаррисон 11 ноября произнес настоящую обвинительную речь против короля, назвав его «человеком крови», и потребовал суда над ним. Все это было показательно для суждения о господствовавших в армии настроениях.

Характерно, что в тот же день стало известно: бежал король из дворца Гемптон-Корт, в котором он до тех пор довольно приятно проводил дни своего армейского плена. Вскоре обнаружилось, что он нашел убежище на острове Уайт[4].

Так или иначе, но побег короля оказался для полити­ческой игры Кромвеля более чем своевременным. Прежде всего он им воспользовался как наиболее веским аргу­ментом в пользу требования сохранять дисциплину и единство в армии. 15 ноября близ Уэйра, в 30 милях от столицы, состоялся смотр частей армии. Однако помимо [194] ожидавшихся 4 полков кавалерии и 3 полков пехоты на смотр самовольно явились еще 2 полка - Гаррисона и Роберта Лильберна, солдаты которых украсили свои головные уборы левеллерским проектом конституции - так называемым Народным соглашением. На требование Кромвеля сорвать эти листки солдаты ответили отказом.

Это было началом опаснейшей для судеб грандов (и, в частности, Кромвеля) политической ситуации - от­крытого мятежа в армии. И положение их могло стать поистине критическим, если бы стремительное дей­ствие Кромвеля и отсутствие солидарности среди солдат этому не помешали. Ворвавшись с мечом наголо в строй мятежников, Кромвель собственноручно стал срывать листки с головных уборов солдат и затем, схватив «гла­варей», устроил тут же над ними военно-полевой суд, приговорив троих к смерти. Для устрашения солдат один из них, Уильям Арнольд, был немедленно расстрелян перед строем, одиннадцать других были арестованы. В итоге послушание в частях, явившихся на смотр, было восстановлено, после чего им был зачитан своего рода манифест («Ремонстрация»), составленный от имени ко­мандующего генерала Ферфакса, в котором в качестве чисто словесной уступки радикалам содержалось требова­ние роспуска Долгого парламента и назначения новых выборов, в самых общих и туманных выражениях выска­зывалось пожелание, чтобы было установлено «равенство выборов» (точнее - представительства) в парламенте, с тем чтобы превратить палату общин (поелику это воз­можно) «в равной степени в представительницу народа, ее избиравшего». За этим следовало «обязательство» солдат и офицеров «впредь подчиняться его превосходительству командующему, Военному совету и каждого из нас - своим старшим офицерам в полку и в армии в соответствии с дисциплиной военного времени». На этом смотр был закончен. Смотр остальных частей армии прошел без каких-либо происшествий. Так, «богобоязненный» Кром­вель не остановился перед пролитием крови «божьего ратника»: прозвучавшее из его уст требование простой человеческой справедливости означало зримую угрозу строю, на котором зиждилось благополучие имущих.

Казалось бы, что после восстановления своего положе­ния в армии Кромвель получил большую свободу в выбо­ре пути к «миру», которого так жаждали широкие массы народа. Сохранявшиеся бремя налогов, солдатские постои и реквизиции в сочетании с недородами и растущей доро­говизной становились все более непосильными. Характерно, [195] что, сопротивляясь предложению левеллеров о низло­жении Карла I и предании его суду, Кромвель на конференции в Пэтни стремился создать впечатление, что он отнюдь не монархист по убеждению, что он не «боготво­рит» ни одну из форм правления, что формы конституции являются только моральной властью... «мусор и навоз в сравнении с Христом». Если он возражает против тре­бований левеллеров, то только потому, что они «не практичны». Сами по себе они очень «заманчивы», но только при условии, «если мы могли бы выпрыгнуть из одних условий в другие». Вернее всего, убеждал он, поло­житься на господа бога: «он откроет нам то, что он хотел бы, чтобы мы совершили». И как бы Кромвель ни желал теперь слыть в армии роялистом, он все еще не мыслил иного пути к миру, чем соглашение парламента с королем, достигнутое усилиями грандов, т. е. им и его окружением.

Однако в конце ноября Кромвель и высшие офицеры армии резко изменили свое отношение к королю, прекра­тив, во всяком случае публично, все сношения с ним. Но что же произошло, в чем заключалась причина этой пере­мены? Стремясь найти ответ на этот вопрос, современни­ки вспоминали рассказ о так называемом седельном письме - письме, будто бы отправленном Карлом I своей жене, которое было запрятано в седло связного и по пути перехвачено людьми Кромвеля. В нем сообщалось, что, выбирая между армией, парламентом и шотландцами, король ближе всего к заключению союза с последними. Из этого Кромвель, мол, заключил, что Карлу I больше доверять нельзя. Однако, поскольку это письмо так и не было обнаружено, а существовало только «по рассказам», постольку имеется основание учитывать в искомом пово­роте фактор, неизмеримо более реальный. Речь идет о положении дел в армии в этот период. Грандам было ясно, что брожение в армии столь велико, что проявлен­ная ими в первый день смотра жестокость обстановку в ней не разрядила.

В представлениях, сделанных Кромвелю и его зятю Айртону от имени «двух третей армии», значилось: хотя они убеждены, что погибнут в попытке восстания, они используют все возможности, чтобы привлечь армию на свою сторону, и «объединятся с любым, кто поможет им одолеть их противников». Обычно хорошо информиро­ванный венецианский посол в эти дни сообщал: «Кром­вель, как считают, расположен к королю, благоразумно полагая, что ни он, ни Ферфакс не могут долго удержать­ся ввиду тайной ненависти со стороны парламента». [196] И Кромвель, уже не впервые в том году, решает, что, «если мы не можем добиться того, чтобы армия согласи­лась с нами, мы должны соединиться с ней».

В середине декабря король заключил тайный союз с шотландцами, обещавшими направить в Англию армию в его поддержку. В этих условиях требования левеллеров, раздававшиеся на конференции в Пэтни, предать короля суду за кровопролитие и вероломство теперь уже не звучали для грандов столь «опасными» и «разрушитель­ными», как прежде. Наоборот, они стали для них един­ственным выходом из создавшейся ситуации. На заседа­нии Армейского совета в Виндзоре 21 декабря гранды всячески демонстрировали «дух согласия» с левеллерами. Разумеется, расстрелянного солдата Арнольда оживить уже было нельзя, но 11 арестованных его соратников выпустили на свободу. Полковник Рейнсборо, главный оппонент грандов в Пэтни, был неожиданно назначен на высокий пост вице-адмирала флота. О короле на этот раз гранды заговорили в выражениях даже более резких, чем на это осмелились «агитаторы» ранней осенью 1647 года. Они выказали решимость привлечь его к суду как «уго­ловную личность», преступника.

Итак, Кромвель снова предстал перед нами как поли­тик-прагматик, как герой ситуации, разрешающий в каж­дом случае только назревшую задачу, прибегая к помощи «друзей», выбираемых в зависимости от того, каковы враги, угрожающие успеху дела, им отстаиваемого. Роя­листская опасность теперь потребовала консолидации сил индепендентов и прежде всего восстановления доверия к грандам рядовых армии. Одним словом, поддержка левеллеров являлась теперь для грандов поистине жиз­ненно важной. За нее, не задумываясь, и ухватился Кромвель. Заручившись восстановленным единством в армии, он выступил в парламенте инициатором принятия постановления о прекращении обращений к королю. Ему, столь недавно усматривавшему в соглашении с королем гарантию незыблемости «древней конституции», теперь ничто не мешало метать против него громы и молнии. «Карл, - заявил он, - столь великий лицемер и столь лживый человек, что доверять ему невозможно». Однако Кромвель и на этот раз еще счел необходимым публично выразить свою приверженность монархическому правлению. «Истинно, - заявил он, - мы декларировали, что нашей целью является монархия, и она остается до сих пор все той же, если только необходимость не принудит нас ее изменить». [197]

В противовес тому, что палата общин не торопилась принять постановление о прекращении «обращений» к королю, она буквально в тот же день отвергла поступившее на ее рассмотрение «Народное соглашение» левеллеров, признав его «мятежным».

3 января палата общин после довольно жарких деба­тов наконец проголосовала (114 - за, 92 - против) за предложение «О прекращении обращений» к Карлу I. И как сообщают присутствовавшие, наиболее веским аргументом в заключительной речи Кромвеля перед голо­сованием было движение его руки к мечу, пристегнутому к его боку. В тот же день Комитет обоих королевств был преобразован в Комитет безопасности. Вследствие того что двух членов этого комитета, пресвитериан Эссекса и Степлтона, уже не было в живых, а шотландцы были теперь по вполне понятным причинам из него исключены, Комитет безопасности, господствующие посты в котором занимали индепенденты во главе с Кромвелем, превра­тился в высший исполнительный орган власти в стране. В пользу этого комитета Армейский совет в январе 1648 года «сложил» свои полномочия и «самораспустил­ся».

[1] Перед нами социально-политические выводы из уже упоми­навшейся выше доктрины о так называемом нормандском завоевании. Суть ее заключалась в том, что с приходом в Англию Вильгельма Завое­вателя и нормандских баронов прервалась «органическая» эволюция англосаксонского общества, была погублена исконная свобода народа, низведенного новыми распорядителями жизни до положения рабов. Разумеется, что, за исключением самого факта нормандского завоевания Англии, представления о донормандском общественном строе англо­саксов - образец исторической мифологии. Тем не менее, поскольку режим стюартовского абсолютизма рассматривался в пропаганде публи­цистов парламента в качестве исторического восприемника всего, что связывалось с угнетением общин Англии нормандскими завоевателями, рассматриваемая доктрина сыграла важную мобилизующую роль в годы революции.

[2] Споры по вопросу о том, знал ли Кромвель о предприятии корнета Джойса, или, быть может, он действовал по его прямому по­буждению, начались вскоре после этих событий. Думаю, что можно согласиться с мнением, согласно которому Джойс вероятнее всего дей­ствовал по побуждениям, не исходившим непосредственно от Кромвеля. Недаром на вопрос парламентских комиссаров о полномочиях Джойс ответил: «По поручению солдат».

[3] Скорее всего это событие послужило для Кромвеля сигналом к вмешательству в дела армии (см. по этому поводу мнение автора новей­шей биографии Кромвеля Д. Тиллингхема: «Кромвель, конечно, знал и одобрил этот шаг». Впрочем, в обоих случаях доказательств никаких).

[4] Граф Кларендон в своей «Истории» высказал подозрение, что побег этот был инспирирован Кромвелем, который, убедившись в несго­ворчивости Карла I, хотел создать казус, исключавший для парламента, т. е. «для его пресвитерианских соперников», возможность дальнейшего ведения с ним переговоров. Он отмечал: сообщение в парламенте о бег­стве короля Кромвель сделал с такой необыкновенней радостью, что все заключили: король находится там, где Кромвель желал, чтобы он находился. И в самом деле, подобное подозрение могло легко возникнуть, так как гарнизоном этого острова командовал кузен Кромвеля Роберт Геммонд. Помимо этого известно, что незадолго до бегства короля Кромвель посетил остров Уайт 4 и 12 сентября; к тому же известна версия, будто Кромвель отправил своему кузену Эдуарду Уолли, командиру охраны Карла I в Гемптон-Корте, письмо, в котором сообщал о существовании заговора с целью убийства короля, побуждая его немедленно показать это письмо королю и тем самым подсказать ему мысль о побеге. И хотя ближайшие советники короля в те дни Беркли и Эшбурнэм позднее свидетельствовали, что детали побега были разработаны ими в беседах с королем, тем не менее очевидно, что без «содействия» охраны этот побег не мог свершиться.